За полчаса до конца детства

А я понимаю, что не хочу участвовать во второй части нашего «Мерлезонского балета», встаю с кровати и поправляю измявшееся платье.

– Пойду все-таки на службе постою, – объясняю я девочкам. – Долго там до Помазания, Федь?

– Да нет. Ещё полчасика, наверное.

– Позови нас, как начнётся! – просит Наташа. Я киваю, вешаю на плечо летнюю тканевую сумку и выхожу в полутёмный храмовый гардероб.

– Ну, что, конопатая, долгое это дело – подружек дозываться? – улыбается сторож, всё так же сидя с книгой у монитора. – Вон и вторая за вами пришла!

– Федя-то? – рассеяно переспрашиваю я, и тут в комнате, откуда я только что вышла, раздается очередной взрыв хохота. Юра неодобрительно качает головой. И, хотя причина веселья ему неведома, я чувствую необходимость оправдаться:

– Вытащишь их, как же… Лучше сама обратно на службу пойду. Авось хороший пример подействует.

– А вот это правильно, – соглашается он.

Чем кончилась эта история, я так и не знаю. Но с тех пор Света ни разу не заикалась о том, чтобы кто-то из нас изображал её парня. Или наше представление с первого раза возымело нужный эффект, или, наоборот, мы слишком плохо сыграли свои роли, и поэтому Света не просила повторить спектакль «на бис», но больше на своих озабоченных соседей она не жаловалась. И я была рада этому. Нелепая ситуация вместо хохота стала вызывать смущение, сквозь призму которого, как сквозь пыльное стекло, детали были уже едва различимы. И только укоризненные глаза охранника помнились всё так же ясно.

ГЛАВА 3. Троица

3 июня

Троица! Слово гулкое, точно колокол. Оно гудит, и вместе с его гулом разливается по улицам летняя зелень. Казалось, ещё вчера аллеи были усыпаны клейкой шелухой тополиных почек и только вылупившиеся листочки – блестящие и липкие – источали пронзительный горький запах. Что за сочный светло-зеленый цвет у них – аж зубы сводит, как от лимона!.. А вот уже за густыми кронами не видно веток, и шелестит листва, остепенившаяся, приобретшая благородный тёмно-изумрудный оттенок, и всё кругом радостно, торжествующе.

Словно в один день преодолён рубеж между весной и летом. Даже если Пасха была ранней и Троица пришлась на май, всё равно в этот день кажется, что уже наступило лето. Птицы поют по-особенному, да и воздух совсем другой – троичный воздух. Он разом воскрешает в памяти картину леса, разморённого колышущейся жарой, с цветами и шмелями на полянках, он дарит ощущение полной свободы – свободы на целых три месяца!

Даже в храме всё зеленеет4: священники ходят в зелёном, на аналоях зелёные покрывала, у дверей стоят берёзы, а пол усыпан сладко пахнущей травой.

Я стою на клиросе, облокотившись на перила, и смотрю вниз на толпу: люди в ней колеблются в такт службе, как былинки на ветру. Федька подходит ко мне и тоже свешивается с перил.

Мы поём в церковном хоре уже три года. Нельзя сказать, что наши неокрепшие голоса вносят ощутимую лепту в общее звучание. Скорее, нам просто сделали одолжение, позволив принимать участие в службах. Но, даже понимая это, я все равно очень горжусь своей «привилегированностью». Ведь больше никто из «своих» на клирос не допущен.

Пока я разглядываю происходящее внизу, жизнь в храме идёт своим чередом: чтец бормочет положенные «часы», одна из певчих спустилась в храм и дожидается исповеди, остальные сидят на лавочках, а регентша Ольга перебирает ноты. Отец Даниил обычно исповедует только на вечерне, но сегодня большой праздник, народу много – как откажешь людям, кому вечером попасть в храм не удалось?

Я вспоминаю вчерашнюю службу и вспыхиваю от удовольствия: батюшка в молитве всё ещё называет меня «чадо»!..

Для тех, кто не в курсе, поясню. Обычно, когда в молитвах перечисляют имена, обращения используются разные – в зависимости от возраста. Про детей до семи лет говорят «младенцы», про более старших – «отроки» или «отроковицы», про взрослых – «раб Божий» или «раба Божья». В молитве, которую священник читает после исповеди над головой кающегося, вариация другая – там слово «отрок» заменяется словом «чадо»: «Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит ти, чадо (имя)»… Лет с пятнадцати, каждый раз подходя на исповедь, я с замиранием сердца жду: скажет ли надо мной отец Даниил слово «чадо» или уже назовет как взрослую – «раба Божья»?.. Ведь я же ещё не потеряла умение радоваться жизни, я же ещё могу, как ребёнок, восхищаться красотой мира, значит, я всё ещё имею право называться «чадом»!.. И каждый раз, слыша из уст батюшки в свой адрес это заветное слово, я чувствую, как восторг и облегчение прокатываются по всему моему существу теплом и трепетом. И вот вчера в молитве прозвучало именно это – ожидаемое: «чадо»! Вот и сошлось духовное с мирским: и там, и там я остаюсь ребенком, ни кондуктор, ни батюшка не опровергли мою радостную принадлежность к детству.