За правое дело

Пантушка решил отвести милиционера домой. Откуда-то у него появилась сила: он помог Стародубцеву встать, вскинул себе на плечи его руки и повел. Ноги у милиционера подкашивались, но Пантушка шаг за шагом продвигался вперед. Вот уже кончились ступени паперти и начался ровный двор. Дойдя до кустов бузины и акации, Пантушка вспомнил про забытую на паперти винтовку и, уложив Стародубцева под кустами, побежал за ней.

Вернувшись, он не смог уже приподнять раненого и стал упрашивать его:

— Пойдем… Ну, пойдем потихоньку.

Милиционер не приходил в чувство.

Из церкви доносился все нарастающий шум, крики, женский визг… С сухим треском раскатился выстрел. За ним другой, третий… С отчаянным криком народ хлынул из церкви, стал разбегаться во все стороны. Люди бежали мимо Пантушки и милиционера, не замечая их. Какая-то женщина упала, и десятки ног топтали ее. Кто-то верещал нечеловечьим голосом, словно свинья под ножом. Детский голос отчаянно звал:

— Мамка! Мамка!

Люди рассыпались по одному, скрывались в своих домах, запирались и притворялись спящими.

И вот наступила такая жуткая тишина, что казалось, во всем мире не осталось людей, кроме Пантушки и Стародубцева.

Стародубцев тяжело дышал, временами со стоном ворочался.

Пугливые мысли не оставляли Пантушку ни на минуту. Он понимал, что происходит что-то страшное, что в любой момент могут появиться злые люди и расправиться с милиционером. От этих мыслей судорожно пробегал по телу холод, во рту делалось сухо, в висках шумело. На всякий случай Пантушка взял в руки винтовку и приготовился стрелять в любого, кто попробует ударить милиционера.

Прошло с полчаса. Вдруг откуда-то из темноты донеслось:

— Пантелей… Пантелей…

Он узнал приглушенный голос матери и отозвался:

— Я тут, мам.

Подошла Фекла, и Пантушка со слезами рассказал ей о том, что случилось с милиционером.

— Я сейчас приду, — сказала Фекла и скрылась в темноте. Скоро она возвратилась с ковшом и стала брызгать водой на лицо Стародубцева. Тот зашевелился, со стоном спросил:

— Кто тут?

— Я… Пантушка… и мамка.

— Где я? — Стародубцев приподнял голову.

— В церковной ограде, — ответил Пантушка и спросил: — Ты идти можешь?

— Куда? Зачем?

— Ты ранен.

— Ра-анен? — протяжно спросил Стародубцев. — Ах, да-а…

И опять умолк.

Фекла и Пантушка с трудом приподняли Игнатия, повели к себе домой. На одном плече Пантушки лежала рука милиционера, на другом висела винтовка. Стародубцев часто останавливался и хрипел.

— Голова кружится…

Наконец они добрались до избы и уложили Стародубцева, обмыли рану на лбу, перевязали лоскутом, оторванным от старой рубахи.

— Спасибо, — с трудом проговорил он. — Кто же это так меня угостил?

— Я все видел, дядя Игнатий. Народ-то бросился к церкви, а ты не пускаешь. А тут тебя камнем в голову как шарахнет!..

Стародубцев улыбнулся.

— В голове гудит. Видать, удар подходящий был.

— Меньше говори, Игнатий, помолчи, — сказала Фекла, напоила Игнатия молоком и приказала Пантушке никуда не отлучаться.

— А я пойду отца искать. Не случилось ли чего и с ним… Ох, господи, господи…

Марька на полатях, свесив голову с рассыпавшейся куделью волос, молча наблюдала за всем происходящим в избе.

Но как только дверь за Феклой захлопнулась, Марька заплакала.

— Ты чего? — ласково спросил Пантушка.

— Мамка ушла… боюсь…

Пантушка нахмурил брови и строго сказал:

— Ну, ты!.. Распустила нюни… Перестань! Видишь, человек раненый.

Марька сразу перестала плакать. Но рот ее продолжал широко и судорожно раскрываться, словно ей нечем было дышать. Наконец она сжала дрожащие губы, утерла слезы и спряталась на полатях.

А Пантушка вставил в светец новую лучину и, прислонив винтовку к стене, сел у дверей охранять Стародубцева.

Неожиданно милиционер поднялся и, пошатываясь от головокружения, шагнул к двери.

— Дядя Игнаша! Куда ты!

— Как там… в церкви?

— Все разошлись.

— Где отец?

— Не знаю.

Стародубцев покачнулся.

— Дядя… — взмолился Пантушка.

— Уйди! — взревел милиционер, схватил винтовку и распахнул дверь.

От порыва ветра потухла лучина в светце. На полатях заплакала перепуганная Марька.

* * *

В ту же ночь всему селу стало известно о преступлении в церкви.

Вернувшись домой, Трофим рассказал о том, как ночью толпа ворвалась в церковь, требуя прекратить изъятие церковных ценностей, как Русинов пробовал уговорить людей, просил их выйти и не мешать работать, как кто-то из толпы выстрелил в Русинова, но вместо него попал в комсомольца и как его товарищ выстрелил два раз вверх, над толпой. Люди в испуге побежали, кто-то опрокинул подсвечник, свеча потухла, и в церкви стало темно. Когда снова зажгли свечу, народу в церкви уже не было, а смертельно раненный юноша лежал на полу. Через час он скончался…

— Кого убили? — спросил Пантушка, сам не зная зачем: ему одинаково жалко было любого из приехавших.

— Того… который щурился, — ответил Трофим и, сжав кулаки, погрозил кому-то: — У, злодеи! Знать бы, кто это сделал, своими руками придушил бы!

Искаженное злобой лицо Трофима побагровело.