За пределами любви

Потом, когда дыхание вернулось, вместе с ним вернулось и отражение. Оказалось, что и на животе в самом низу, и по бокам тоже темнели пятна, они не сливались в единое, застывшее поле, просто много разрозненных синяков. Дина провела пальцем вдоль рельефной борозды. Почему она такая темная, бурая? Кровь ведь красная? Рука снова судорожно взметнулась, пытаясь нащупать опору.

– Откуда у тебя кровоподтеки? – полушепотом проговорила Линн. – И вообще, что с тобой случилось, Элизабет? Ты на себя не похожа, ты была совсем другой. Тебе не больно?

Зачем она спросила про боль? Если бы не спрашивала, Дина бы и не заметила боли, считала бы ее частью нормального, естественного существования. Неприятного, утомительного, но терпимого, которое необходимо принять, с которым необходимо смириться. Но сейчас, когда она услышала про боль, та сразу выступила наружу – резью, зудящей натертостью, ломающей, тупой тяжестью.

– Так что с тобой произошло? Кто это сделал с тобой, бедняжка? – снова спросила Линн.

– Я не знаю… Я ничего не помню, – ответила Дина.

Почему она так ответила? Она ведь могла рассказать, что очнулась в кресле с задранными ногами, что рядом стояла капельница, что на сгибе руки – следы от иголок, наверное, ей кололи наркотики, что ее насиловали постоянно несколько человек. Она могла сказать, что едва выжила, что еще немного, и умерла бы. Она уже многое поняла, вспомнила. Но почему-то она не сказала ничего.

– Я ничего не помню, – повторила она. – Я только знаю, что мне нужен Рассел, ты не знаешь, где его можно найти?

– Ах, Рассел, – едва качнула головой Линн. – Тебе нужен Рассел. Но здесь нет никакого Рассела. Ты уверена, что правильно называешь имя? Рассел? Рассел? Нет, не знаю. – Она замолчала: видно было, что она сомневается, что не уверена. – А ты не помнишь, там, где ты была, там не было такого черного ящика с отверстием? Они его… – Почему-то она не договорила, оборвала фразу.

– Нет, не помню, – зачем-то солгала Дина. – Я ничего не помню.

– Ну да, – кивнула Линн, снова задумалась. Дине показалось, что она хотела сказать что-то еще, но не сказала.

– Знаешь что, я забыла принести туфли, – снова сказала Линн после паузы. – Совсем не подумала, ты же босиком. Ты одевайся пока, я пойду поищу, у меня должно быть что-нибудь подходящее.

Дина снова осталась одна в комнате, снова осмотрела чужое, неприятное тело в зеркале, потом вздохнула, взяла лифчик. Конечно, он оказался велик, но, в любом случае, лучше чем ничего. Потом надела трусики, они тоже болтались, напоминая сдувшийся на лодке парус. Она усмехнулась сравнению: нет, на лодку она не похожа, если только на дырявую и утлую. Снова короткий взгляд: если бы не знать, что в зеркале она, отражение выглядело бы комично. Дина отвернулась, подобрала с кресла чужую юбку, стала натягивать.

Она застегивала пуговицы на блузке, когда дверь открылась. Дина вскинула глаза, сердце скакнуло, выплеснуло горячую, туманящую струю в голову – в дверном проеме стоял молодой высокий парень.

– А вот и я, Дина, – хохотнул он простецким, басовитым смехом.

Он мог и не говорить ничего – только увидев его, она сразу поняла, что он из них, из тех, которые были в той ужасной комнате на верхнем этаже. Из тех, кто измывался над ней.

Она попыталась двинуть руками, сказать что-нибудь, закричать, но у нее не получилось. Ноги приросли к полу, словно приклеились к нему; руки, налитые свинцовой тяжестью, отказывались слушаться; из горла вырвался тихий хрип, что-то наподобие птичьего клекота.

Когда-то, очень давно, с ней уже происходило такое. Тогда она точно так же хотела закричать, но только пена и вода вырывались из обмякших легких, а ноги тащили вниз, в пучину, ко дну. Ну да, она чуть не утонула тогда. Странно, что она вспомнила это сейчас, почему именно сейчас? А Рассел ее спас. Он прыгнул в воду, подплыл к ней, поднял, вытащил. Да, это был Рассел. Он и сейчас спасет ее, – так же, как и тогда.

От неожиданно прорезавшейся памяти оцепенение вдруг отпустило. Откуда-то появилось напряжение в ослабленных мышцах. Дине показалось, что она превратилась в сгусток злой, мстительной, дикой силы, сжалась в упругий, острый, разящий комок. Рвать зубами, впиваться в ненавистное тело, только чтобы выжить, вырваться, спастись.

Комок оттолкнулся, взвился в воздух, к нему присоединился визг, разрывающий вопль, он тоже врезался в живую преграду, она оказалась не такой уж стойкой. Басовитый смех перешел в басовитый крик, в нем было больше удивления, чем боли.