За пределами ведомых нам полей

На континенте к этому еще не пришли. Бодлер в «Цветах зла» (1857) заклинал «больную музу»,

Чтоб ритмы, где звучат стихийные начала,

В кровь христианскую Античность источала,

Чтобы в веках царил создатель песни Феб

И с ним великий Пан, дарующий нам хлеб.

(Пер. В. Левика)

Манерное тургеневское «стихотворении в прозе» «Нимфы» (1878, опубл. 1882) провозгласило воскресение Пана – однако один вид золотого креста на церкви прогнал явившихся духов. «Но как мне было жаль исчезнувших богинь!» В рассказе Анатоля Франса «Святой Сатир» (1895) старый бог становится свидетелем смены мировых эпох – Сатурна сменяет Юпитер, Юпитера Христос; сатир принимает крещение и умирает – чтобы остаться бессмертным и вечно пребывать в сердце неизменной природы. (Через двадцать лет, в «Восстании ангелов», Франс создаст новый вариант мифа о Пане, уже откровенно антихристианский.) Не так интересен рассказ Франса сам по себе – еще одна попытка примирения язычества и христианства (одновременно с Мережковским!), – сколь важно его влияние на живопись. Ведь прочитав «Святого Сатира», Михаил Врубель написал своего знаменитого «Пана» (1899); однако рассказ Франса стал лишь поводом, а происхождение врубелевского Пана (или «Сатира», как сам художник называл картину) – поэтическое, благо стихотворений о древнем боге в русской литературе было немало.

И всю природу, как туман,

Дремота сладкая объемлет;

И сам тогда великий Пан

В пещере нимф покойно дремлет.

Ф. Тютчев. Полдень

(1829 – одновременно с Лермонтовым)

За год до Франса и Мережковского некий малоизвестный (в то время) английский писатель выпустил в свет книгу, которая многих читателей попросту возмутила – а заодно и ознаменовала начало нового этапа «паномании», продлившегося добрых тридцать лет. Книга эта – повесть Артура Мейчена «Великий бог Пан», и даже «декадентская» обложка Обри Бердслея не могла подготовить читателей к ее мрачному содержанию.

В прошлой статье цикла говорилось о том, как страшило британских авторов вторжение чужого в обыденную жизнь. Мейчен под явным влиянием Стивенсона (прежде всего – «Джекила и Хайда») создал чрезвычайно запутанное повествование – переплетение нескольких историй, смысл и связь которых становятся очевидны лишь в финале. И главная тема повести… да, снова вторжение. – но такое, какого добрая старая Англия еще, кажется, не знала. «Кажется» – потому что на последних страницах чудовищное и отвратительное оказывается частью ритуала, который исполняется в Британии с незапамятных времен.

Начинается все почти как «научная фантастика»: доктор Раймонд, классический «злодей-ученый», делает своей воспитаннице Мэри операцию на мозге, вот только цель его научной не назовешь. Наш мир – как учат философы и мистики – иллюзорен и скрывает подлинную реальность, но«древние знали, что значит убрать покров. Они называли это созерцанием бога Пана». Девушка после операции впадает в состояние безнадежного идиотизма, но это, по мнению Раймонда, и не важно: в конце концов, она увидела Пана.

Перед нами – вполне законченная история (опубликованная в 1890 году как отдельный рассказ), но это – лишь пролог к главному повествованию. Как мы узнаем – конечно же, в финале, – Мэри не только видела Пана, она зачала от него ребенка, и ее дочь-полукровка ныне стала причиной загадочных смертей в Лондоне.

В определенном смысле Мейчен пошел дальше Стивенсона; и не только потому, что крайне усложнил структуру повествования. Доктор Джекил, поведав свою странную историю, подтвердил то, что человеку XIX века было хорошо известно: человеческая натура двоична и отягощена злом. Мейчен нашел новую метафору – метафору декадентскую: предельное, невыносимое зло растворено в мире и в любой момент может настигнуть каждого, кто заглянет поглубже в суть вещей. Одному из героев повести является Пан – не наяву, но в полусне, потому человек и уцелел: «На мгновение он оказался лицом к лицу с сущностью, которая не была ни человеком, ни зверем, ни живым, ни мертвым, но соединением всех вещей, формой всего, но лишенной всякой формы». Такой же сущностью, но во плоти, оказывается дочь Пана, в момент смерти обретающая все мыслимые воплощения (в том числе мужское и женское); и если она ушла из мира, то рано или поздно вернется.