За пророка и царя. Ислам и империя в России и Центральной Азии

Губернатор Ферганской области отреагировал на эти новости с некоторым трепетом. В июне 1885 г. он разослал всем уездным начальникам секретный циркуляр, предупредив их о «наличности в населении области духовной секты». Он описал дела, приписываемые этой группе, включая вечерние молитвенные собрания, танцы, игру на гитаре и совместный сон, и провел аналогию между последователями Рахманкулова и хорошо известной группой русских сектантов, объявленных вне закона и православной церковью, и государством: «по своим приемам и обстановке напоминает преследуемую нашими законами секту хлыстов»[448].

Губернатор в своем циркуляре также признал сложности в применении подходящих законов. В предшествовавшей переписке с генерал-губернатором он отмечал, что опасно допускать существование такой группы: «…открытая секта безнравственна и вводит разврат в среду населения, нарушая более или менее чистое мусульманское учение». В то же время он не решался рекомендовать администрации, чтобы она сама «без вызова к тому со стороны населения, стать на страже чистоты мусульманства и преследовать уклоняющихся в ересь, хотя бы и с обрядами, нарушающими общие понятия о нравственности». Он советовал чиновникам «действовать через туземную администрацию», но предупреждал о продажности «туземных» чиновников. В конце концов генерал-губернатор согласился с выводом ферганского губернатора о том, что имперские власти должны маскировать свое вторжение в этот религиозный конфликт, в очередной раз действуя через влиятельных посредников. Они должны были «официально игнорировать вопрос об этой секте». Изучив эту группу «исподволь и негласно», власти должны были «действовать на население добрыми советами через духовных лиц и уважаемых в народе жителей»[449]. Таким образом, царские власти сражались бы с «ересью», но только под прикрытием своих мусульманских прислужников.

Многие другие примеры показывают, что призывы к царским властям стали главной стратегией не только у клерикальных элит и претендентов на духовное наставничество. Как и в общинах мечетей под властью ОМДС, просьбы об административном или судебном вмешательстве против исламских авторитетов или соседей стали незаменимым – хотя зачастую непредсказуемым – инструментом в руках мирян, споривших о законах. В январе 1874 г. Саид Махмуд-хан послал прошение санкт-петербургским жандармам, добиваясь «Августейшего покровительства» против замыслов Саида Азима (уже знакомого нам противника «танцев и других развлечений»). Проситель заявлял, что Саид Азим хочет взять в жены его девятилетнюю дочь силой и при поддержке мусульманских авторитетов. Алим Ходжа Юнусов, получивший от государства звание «почетного гражданина», также жаловался в Санкт-Петербург на Саида Азима, утверждая, что последний обманом заставил ташкентских казиев утвердить брак. Юнусов тоже просил о вмешательстве суверена как «защитника порядка и закона Империи»: протесты против решения казиев привели его в тюрьму, и Юнусов просил, чтобы его освободили как «старика не виновного»[450].

Саид Азим, «потомственный почетный гражданин» со множеством знакомств в русских деловых и официальных кругах, инициировал вмешательство государства, подав жалобу на Саида Махмуд-хана полковнику Мединскому. Согласно Саиду Азиму, Саид Махмуд-хан согласился выдать за него свою дочь и даже организовал смотрины, но затем отказался от сделки. Мединский приказал казиям рассмотреть дело. Они приняли решение в пользу Саида Азима с условием, чтобы брак был заключен после того, как девочка вырастет[451].

Саид Махмуд и его семья объявили, что не признают решения казиев, и апеллировали к губернатору, генералу Головачеву.

Мединский собрал участников конфликта и объявил, что губернатор подтвердил решение казиев (но также предположил возможность вновь подать иск, когда девочка достигнет зрелости). На этой встрече Юнусов, как утверждалось, объявил «громко и с авторитетом, что Губернатор ни решает Шариат». Когда Юнусов отказался подписать документ, декларировавший его согласие от имени Саида Махмуда, Мединский предупредил, что такое действие, предпринятое человеком, хорошо знающим русский язык (каким, очевидно, был Юнусов), было равносильно преступной «дерзости». За это полковник арестовал его и сослал в Сибирь[452].