За пророка и царя. Ислам и империя в России и Центральной Азии

Через регламентацию мусульманской семьи царский режим придал импульс новому пониманию исламской традиции. Бюрократия, неудовлетворенная противоречивыми заключениями разных посредников, искала источники, в которых шариат проявился бы не как гибкая система этических и моральных запретов, а как жесткий кодекс законов, который имперские власти могли бы применять без помощи мусульманских информантов. Взаимодействия между тяжущимися сторонами и бюрократией породили более однородный и упорядоченный ханафитский легализм, разработанный экспертами-востоковедами на основе небольшого набора текстов. Через него полицейская власть распространялась на общины мечетей с подачи клириков и тяжущихся сторон, которые успешно апеллировали к такому представлению о законе. Этот новый упор на определенность письменно зафиксированных норм привел к обескураживающим результатам. Переопределение «аутентично исламского» в терминах из ограниченной выборки текстов и фиксированных правил подняло вопросы о религиозности тех подданных царя, кто понимал религию по-другому, и даже требовало пересмотра первоначальной точки зрения Екатерины Великой на неспокойный восточный фронтир.

В этой главе мы исследуем завоевание степей к востоку от оренбургского фронтира как поворотный момент имперской политики в отношении ислама. Начиная с 1730‐х гг. некоторые элиты трех казахских племенных конфедераций или орд, населявших степи к северу от Каспия, приносили клятвы верности России именем исламской религии. С конца XVIII в. режим поддерживал распространение ислама среди этих кочевников. Екатерина понимала, что казахи следуют исламу не так, как татары на Волге, но была убеждена, что при регулярном доступе к мечетям и исламским школам и при помощи татар они могут перейти к более «цивилизованному» образу жизни и обратиться к торговле, земледелию и упорядоченному монотеизму[293]. Императрица сделала ставку на то, что покровительство исламу в конечном счете преобразит степь, превратит скотоводов в крестьян, а разбойников – в местных ремесленников и торговцев. Но культивирование ислама было главным элементом политики степного фронтира лишь до тех пор, пока цари не установили полный контроль над регионом. После этого степные народы, увиденные сквозь призму развивающейся ханафитской ортодоксии, предстали в ином свете. Их религия, насколько ее можно было выявить в соответствии с новыми критериями, едва напоминала религию других мусульманских народов империи. И здесь режим столкнулся еще с одной трудностью. Подобно Униатской церкви, которую император Павел (годы правления 1796–1801) отверг, назвав якобы «ни рыбой ни мясом», религия кочевых казахов с трудом укладывалась в классификационные схемы имперских властей. Был ли режим обязан терпимо относиться к религии, чуждой этим людям? Дошла ли терпимость в степи до такой степени, что в ислам вредительски обратили те народы, которые могли бы стать христианами?

Имперская экспансия в XIX в. придала новый облик многовековой истории контактов России со степью. По мере того как царские войска в 1840–1850‐х гг. продвигали линию крепостей от Оренбурга и Омска в направлении реки Сырдарьи в Трансоксиане, государство начало брать на себя ответственность за управление кочевыми народами степи. Распространение царской власти на пастбищные земли казахов привело в степи казаков, солдат, славян-поселенцев и администраторов вроде того чиновника, что изображен на ил. 5 в окружении своей семьи и знатных казахов на фоне кочевнической юрты. Казахи, ранее разделенные на три конфедерации, ныне оказались под управлением оренбургского генерал-губернатора, сибирских властей и Кокандского ханства, которое расширялось на север из густонаселенных Ферганской и Сырдарьинской долин. В 1860‐х гг. русские, продолжая наступать, привели под власть царя около двух с половиной миллионов казахов. С приходом русских администраторов и поселенцев в степи начался смутный период. Природные катаклизмы – например, засухи и катастрофические бури – усиливали конкуренцию за доступ к пастбищным землям. Казахи боролись за выживание в этих тяжелых условиях; многие из них были вынуждены отказаться от скотоводства и осесть на земле. Отношения с русскими тоже были напряженными. Хаотичная колонизация, кое-как управляемая администраторами, привела многих казахов на грань выживания. Семьи элиты приспосабливались лучше других, и сыновья знатных лиц получали доступ к российским учебным заведениям. В то же время для многих казахов на кону стояло нечто большее, чем их стада и пастбища. Религиозные споры стали еще одной чертой степного мира, перевернутого с ног на голову из‐за вхождения в империю[294].