За родом род

Паша пополз, и чем ближе он придвигался к тонувшему, тем яснее видел его лицо с трясущимся подбородком и искривленным от холода ртом. Снег около полыньи был весь в следах пальцев. Держался Хромов, видимо, долго. Протягивая руки вперед, Паша вдруг ощутил в себе неуверенность, и тут же в мозгу его забарахталась мысль: «А если не вытащу?..» Мысль эта его напугала, и он, прижимаясь лицом к шершавому льду, поглядел на черную полынью, как на смерть, и схватился за руки бедолаги.

Спина его напряглась, и Хромов, освобождение вздыхая, завыбирался было наверх. Но тут послышался хруст — ломалась окраинка льда, — и Паша скользнул, проваливаясь лицом и руками в яростный холод. Вынырнув, он ослепленно взглянул и увидел, что Хромов держится в битой шуге.

— Давай! — скомандовал Паша. — Цепляйся руками, а я за ноги подыму!

Выбирая из полыньи его ноги, Паша почувствовал их свинцовую тяжесть, потому и толкнул зоотехника что было сил. Толкнул, теряя всякую осторожность, и быстро-быстро вцепился в лед, который негромко хрупнул, и тонкий кусочек его остался в трясущихся Пашиных пальцах.

— Не! Не! — крикнул Паша, с предсмертной ясностью постигая, что случилось жестокое, глупое и не нужное никому. Он снова попробовал крикнуть, но ноги его потащило ко дну, а в открывшийся рот полилась вода. Сердце толкнулось и стало мучительно разрываться. «А Хромов-то жив!» — мелькнуло в мозгу, и лицо его заплеснуло водой, сквозь которую Паша увидел такое родное и близкое небо, а на нем единственную звезду, каким-то чудом прорвавшуюся сквозь тучи.

12

Хромов бежал в угор, как недобитый зверь, спотыкаясь, падая и хватая пальцами намерзни снега. Он не верил, что Латкина больше нет. Он верил в свое несчастье, в то, что ему так жестоко не повезло и что все теперь будут показывать на него и осуждающе говорить:

«Это он. Это из-за него».

Он выскочил на дорогу и повернул направо, в сторону дома, но чувство вины и желание как-то ее загладить остановили его, и он, звеня обледенелой одеждой, пустился на звуки гармошки, летевшие в ночь с председательского крыльца. Прорвавшись сквозь чьи-то руки в теплую кухню, он увидел гуляющих мужиков, среди которых был и Василий Михайлович Белоусов.

— Человек утонул, а вы!.. — прохрипел зоотехник.

— Кто утонул? — спросил Белоусов.

— Латкин. В полынье. Я тоже туда провалился, да выбрался кое-как.

Белоусов дрогнул — и бледная желтизна проступила на его лице, и стало ему нестерпимо больно за Пашу.

— Переодеться бы мне — замерз, — сказал умоляюще зоотехник.

И всем почему-то стало противно. Все посмотрели в лицо Белоусова так, словно только один он и знал, чем надо на это ответить.

И не успел Белоусов еще ничего сказать, лишь вскинул брови и сделал шаг к двери, как мужики в едином порыве двинулись следом.

Но, когда приблизились к полынье, пропихнули к ней несколько досок и, пробравшись по ним к окраинке льда, увидели черное зеркало тихой воды, то суеверно переглянулись. И, отползая назад, уже знали, что Пашу не вытащить.

…Утром, чуть свет, вся деревня высыпала на берег и сквозь хлопья летящего снега смотрела на полынью, дышавшую холодом и тревогой. И Белоусов стоял, прислушиваясь к себе, и верил, что в эту минуту с ним разговаривает его душа. Не беда, говорила ему душа, что уехала Серафима. Не беда, что в его доме снова пусто и одиноко. Но беда, что придет к нему зоотехник и подаст заявление на расчет. Беда, что не стало в Сорочьем Поле хорошего человека. Беда, когда он, Белоусов, отстранится от этих людей, уедет от них, неуверенно попрощавшись. Но этому, видимо, не бывать. Белоусов стоял и слушал, как над поемами Песьей Деньги громко кричали сороки и холодный ветер-зимарь высекал на ветках мелодию русской печали.

ПУГЛИВАЯ ПТИЦА

Александру Сушинову

1

Это сейчас Максим Зайцев стал человеком миролюбивым, примерным мужем, хозяином и отцом, кого скандально жившие с мужьями молодки постоянно ставили в образец: «Характером гож, и совесть прямая, и дело меж пальцев не проскользнет».

Десять же с лишним лет назад был Максим кипяток кипятком. Выпивал с кем придется и доведется. Правда, когда в Поповке брала над девчатами верх красотой чернобровая Люба, он еще как-то держался, встречаясь со славницей только трезвым. Однако случилось у Любы несчастье — мать умерла, и она, ни с кем не простившись, уехала из деревни. Ждал Максим от нее письмеца и какое-то время крепился. Приятели звали его то в гости, то на вечерку. А он — никуда. Однако в день своего рождения не сдержался.

День этот пал на Ивана Купалу. Стояла жара. Матери не было дома. Деревня Поповка не велика, и по вечеру после работы пришла к Максиму вся молодяжка. Зашли в его дом, а там — ни хозяина, ни стола. Стали искать. И нашли Максима за баней, по пояс в реке, за столом, на котором стояли никелированный самовар, тарелки с закуской и стопки.

— Ты чего это, Сим? — попытались понять.

Максим пригоршней воды оросил обнаженную грудь:

— Для прохлады души и тела!

— А все же?

Максим улыбнулся: