За родом род

— Оставляю тебя в родительском доме, — завещала Елена, почувствовав смерть, — живи в нем долго и неотъездно.

Не осталась Люба жить в пятистенке.

3

Разбирая хоромы, Максим испытывал чувство, какое бывает у человека, когда он берет не свое. Но являлось на ум: деревни скоро не станет, дом мертвеет, стоит как слепец, глядя забитыми окнами на дорогу, по которой к нему уж никто не придет. «А будут ходить, — волновался Максим, — коли я его разберу, увезу и поставлю на новое место! Войду в этот дом как хозяин, Мария — хозяйкой. А там и детки поскачут через порог. Загнездимся, как птицы в бору. Счастье привальное с нами».

Целое лето Максим в выходные дни да в часы вечерние после работы ставил на крайнем проулке села перевезенный на тракторе дом. Дом лежал в развалах бревен и досок, еще предстояло над ним повозиться, ухлопать весь отпуск и все вечера, а Зайцев его уже видел. И видел не только во сне, ночуя с Марией в крохотной комнатке клуба, однако и днем, когда заполнял авторучкой журналы работ, укладывал в сумку ножницы по металлу, налаживал свет в кормокухне и, громыхая стальными когтями, лез на макушку столба с проводами. Но особенно явственно видел он свой пятистенок, когда стоял на лесах, прибавляя к готовому срубу еще один ряд угнездившихся в лапу иссера-бурых, сухих и не тронутых старостью бревен. Редко кого приглашал на подмогу Максим. Считал, что чужая рука может сделать что-то не эдак и испортит будущий дом. С рубанком, теслом и топором приходилось Максиму работать редко, а вот научился, словно невидимый мастер наколдовал, вложив в ого руки сноровку спорого древодела, который до тонкости знает свое ремесло.

День, когда пятистенок, заткнутый крышей, вымахнул вверх и мужики под команду Максима подняли долгую кокорыгу, из копаня-пня которой Зайцев вырезал морду коня, запомнился в Леденьге всем. Еще бревно не легло долбленой брюшиной на стыки тесин и мужики, пропуская в ладонях веревки, мекали взглядом, как бы ловчее его опустить, как внизу, где собрался народ, загудел говорок:

— С нововыселкой, Си-им!

— Ради дела такова можно рюмку простова!

Максим распрямился, отставил топор, положив его на трубу.

— Вон вас сколько! — оповестил, стараясь выглядеть посерьезней. — Каждому коли по рюмке, так и получки не хватит!

— А ты в долг заберись!

— Дак ведь долг-то потом отдавать?!

— А ты на трубе его запиши! Труба упадет, и долг пропадет!

Нововыселку Зайцев устроил как подобает. Все село побывало в гостях.

Неделю, наверное, жил Максим, ощущая себя счастливцем. Главное, ради чего он старался целое лето, было исполнено, и теперь, как и всякому мужику, кто жадно и радостно поработал, нажив при этом большую усталость, ему предвиделся сладкий отдых. Работа в колхозе, понятно, не в счет. Не в счет ему были и хлопоты по хозяйству — приколачивать полочки, ладить забор, достраивать хлев, запасаться дровами. Главным же был для него — сам дом. Оглядывая его массивные стены, высокое, на два лестничных спуска, крыльцо, головы тесаных куриц под крышей, он испытывал мягкую слабость пригретого жизнью семейного мужика, впереди у которого, кроме хором, пригожей жены и хорошей работы, будут еще и дети.

4

Десять лет супружеской жизни принесли Максиму с Марией славу дружной семьи, ненаглядную тешенку Люську, обстроенный двор и большое хозяйство, в котором было: двадцатисоточный огород, стайка кур с петухом, корова и овцы. Самой крупной покупкой после коровы был мотоцикл. Нехватка в деньгах появилась сразу после свадьбы. Мария из клуба ушла в сельпо, где зарплата была больше. Но десять рублей дело почти не меняли. Стало ясно, что эту задачу должен взять на себя Максим. Он и взял, потому что у жителей Леденьги был нарасхват как электрик, монтер и слесарь. Убив целый вечер на чью-нибудь уличную антенну или попорченный самовар, он уходил с видом усталого мужика, которого обманули. Его догоняли, совали кто трешник, кто пятерик. Он при этом стеснялся:

— Не! Не! Не возьму! — мотал головой и протягивал деньги обратно. — Куда мне-ка с ними! Хватает своих! Даже лишка!

Ему стали верить, что он при хороших деньгах. И думать стали о нем, как о прижимистом хитреце, который, отказываясь от денег, умеет всегда унести их с собой. И только Виктор Арнольдович Пряхин увидел в Максиме попавшего в лапы нужды гордоносного человека. Не хотел бы Максим заниматься шабашками вечерами. Да так привелось. Нужда и желание с нею разделаться жили одновременно. Виктор Арнольдович был даже рад, что Максим оказался в таком положении. В энергетической службе колхоза неполадок серьезных почти не случалось, и монтер работал с прохладцей, имея немало свободных часов. Позвав однажды Максима в контору, он предложил:

— Не желаешь ли, Сим, подработать?

Это было спасением для Максима. Спасением от стыда, с каким он брал у знакомых колхозников «левые» деньги.