За рубежом и на Москве

– Обасурманился Артамошка, обасурманился! Бога не боится, душу черту продал! Вот будет на том свете кипеть в смоле горючей, так вспомнит про все свои «зодии» да «ворганы», – говорили его недруги и завидующие ему, а все-таки заходили к нему, чтобы посмотреть на заморские диковинки, послушать рассказы иностранцев, которые никогда не переводились в его доме, поиграть в шахматы.

А то и так просто заходили, чтобы «милостивец Артамон Сергеевич» не забыл их лицо; может быть, это когда-нибудь и пригодится: ведь Матвеев – уж какой сильный человек! У него вон и царь запросто бывает.

Вот и теперь Тишайший сидел в парадной горнице матвеевского дома и только что отодвинул от себя столик, за которым играл в шахматы со своим «собинным другом».

– Ха-ха-ха!.. – добродушно смеялся царь, потряхивая всем своим дородным телом. – Попался, Сергеич, попался!.. И ты потерпел поражение!

Матвеев, старик с седой бородой и умным лицом, продолжал сидеть и смотреть на доску, где в беспорядке сбились шахматные фигуры, и доискивался причины, почему царь нанес ему поражение.

– Я доволен, весьма доволен! – повторил Тишайший, потирая руки. – Не все же тебе у меня выигрывать, – в кои веки и мне Господь помог победу и одоление на тебя иметь. Чего смотришь? Али свою ошибку выискиваешь? Ну, так вот я тебе ее покажу. – Царь опять пододвинулся к доске. – Ну, вот смотри! – И он расставил снова в порядок шахматы. – Вот если бы ты пошел этим конем, а не ферязью, то мне с моей турой некуда было бы деваться. Я заперт. Ладно. Тогда я своего слона должен был бы вот куда поставить, а королеву сюда. Стрельцами ты меня сгрудил бы – и мне крышка. Верно?

– Верно, государь, верно, – ответил Матвеев.

– И как на тебя, Сергеич, такая поруха нашла – не пойму. Все ты меня одолевал, никогда спуска не давал, а тут и опростоволосился.

– Что же, государь-надежа, и конь о четырех копытах, а спотыкается ведь.

– Это ты верное слово молвил, что спотыкается, – ответил Тишайший. – А с тобою я люблю играть, Сергеич: ты не то, что вон другие бояре, которые все норовят проиграть мне. Нехорошо это. А ты сколько раз обыграешь меня, прежде чем сам впросак попадешься.

Матвеев ничего не ответил на это, так как не в его характере было, пользуясь минутой, делать какой-нибудь вред кому-либо, даже своему злейшему врагу.

Тишайший потянулся в своем мягком кресле и вдруг, охнув, схватился за поясницу.

– Что с тобою, государь? – тревожно спросил Матвеев.

– В поясницу что-то кольнуло, продуло, знать. Вчера забрался я на дворцовую вышку, чтобы полюбоваться Москвой, так там, должно быть, и продуло.

– За лекарем спосылал бы, государь, – за Розенбургом, Энгельгардом или Блюментростом. Осмотрели бы они тебя и какого-либо медикаменту дали, – сказал Матвеев.

– Подожду малость, авось само собой пройдет.

– Ой, смотри, надежа-царь, не запускай хворобы: не было бы чего худого. Вспомни-ка твоего родителя, царя Михаила Федоровича! Запустил он сначала свою болезнь, после за дохтурами спосылал, а ничего не вышло – поздно уже было.

При упоминании о своем родителе царь набожно перекрестился на бывшую в переднем углу божницу и произнес:

– Царство небесное!.. Кабы не та хворость, так доселе родитель жив был бы. А что у него, Сергеич, за болезнь была?

– Почками страдал, государь.

– Ну а что у тебя есть по Аптекарскому приказу? – спросил затем царь.

– Али, государь, хочешь делом позаняться? – спросил Матвеев, всегда довольный, когда Тишайший изъявлял желание работать.

– С тобою, Сергеич, и работа не работа, а одна приятность, – с ласковой улыбкой глядя на своего любимца, ответил царь.

– Ну, ин ладно, я спосылаю сейчас в Аптекарский приказ за бумагами, – сказал Матвеев, – да заодно и твоего любимого меда – малинового – прикажу принести.

Матвеев вышел – и через несколько минут принесли мед, а за ним вскоре и дела из Аптекарского приказа.

– Вот, государь, – сказал Матвеев, вынимая из короба одну бумагу, – челобитная дохтура Келлермана. Едет он обратно к себе на родину и просит тебя, государь, чтобы дал ты ему грамоту о его службишке тебе, дабы «перед братьями своими одному оскорбленному и в позоре не быть, а без получения сей государевой грамоты ему в иных землях объявиться бесчестно».

– Что же, Сергеич, стоит того этот дохтур?

– Стоит, государь: дохтур зело изрядный и в своем искусстве полезный.

– Ну, что же, прикажи выдать. Только возьми с него обещание, чтобы он у себя на родине общения с нами не прерывал и по закупке различных лекарственных снадобий нам помогал.

– Слушаю, государь, – сказал Матвеев. Он порылся еще в бумагах и, вынув какую-то грамоту, подал ее царю, говоря: – А это, государь, вельми пакостное дело – такое, что мне, ведающему Аптекарским приказом, и говорить-то о нем было бы зазорно. Чего доброго, еще скажешь, что я всегда за дохтуров и лекарей заступаюсь, а тут один так провинился, что не знаю, как тебе и доложить.

– Ну, ну, докладывай, – поощрительно сказал царь. – Не все хорошие дела царю знать, а надо ведать, что и дурное в его царстве деется.