За рубежом и на Москве

– Вот ты себе там чрево нажил, а товарищ-то твой там кости сложил, – заметил как бы вскользь Потемкин.

– Это вы про Яглина Романа? Да, да… как же, потоп там, царство ему небесное, душе его вечный спокой.

– А видал ты этого нового заморского дохтура? – вдруг задал ему вопрос Потемкин.

– Это ты про Аглина-то? Как же, как же… видел. Зело на Романушку покойного похож, – уже заплетающимся языком ответил подьячий.

– А может статься, что это он и есть? – прямо задал ему вопрос Потемкин.

– Ну, уж и бухнул ты, боярин! С чего он заморским дохтуром сделается? Разве это дело православного человека? На это нехристи-немцы есть, в дохтура-то идти, а Романушка был русский, православный человек.

– Так не признаешь ты, Прокофьич, этого заморского дохтура за беглого из его царского величества посольства толмача Яглина Ромашку? – строгим тоном спросил воевода.

Как ни пьян был подьячий, но и он почувствовал в голосе Потемкина особые ноты. Он открыл глаза и, с удивлением взглянув на воеводу, воскликнул:

– Да что ты, Петр Иванович, точно допрос у себя на воеводстве чинишь? Чего доброго, и пристрастие прикажешь надо мною чинить.

– А ты не виляй, приказная душа! – прежним тоном сказал воевода. – Похож, по-твоему, этот заморский дохтур на Яглина Ромашку али нет? Ответствуй!

– Точно что похож, да только…

– Больше ничего не нужно.

– Да к чему тебе все это, Петр Иванович?

– А к тому, что хочу извет сделать на этого дохтура, что он есть беглый толмач из царского посольства. Давай, Семен, бумагу и перо.

Даже Румянцев ахнул при этом и от неожиданности присел. А у бедного Прокофьича и язык отнялся.

– Послушай, государь, – сказал, оправившись, дьяк. – Смотри не обманись: ты ведь знаешь, что доносчику первый кнут. Не вышло бы того, что в застенке вместо этого заморского дохтура шкуру-то палить вениками да суставы выворачивать тебе будут? Не посмотрят, что ты – воевода, а за ложный извет дюже поплатиться придется.

– Помолчи, Семен, – оборвал его воевода. – Я знаю, что делаю, но обиды я не прощу – или сам пропаду, или обидчика загублю.

Часа через два был готов извет, обвинявший доктора Романа Аглина в том, что он не кто иной, как самозванец и беглый толмач царского посольства Роман Яглин, самовольно покинувший службу. А что извет этот верен, в том есть свидетели: Посольского приказа дьяк Румянцев и подьячий Неелов.

XX

«Вот так дело! – подумал Прокофьич, выйдя на следующий день утром на улицу из дома Румянцева, где он, свалившись вчера пьяным под лавку, заночевал. – Попал-таки я в кашу! Ведь Петр Иванович шутить не любит – и извет подаст, как бог свят подаст! Ахти мне, бедному! И потащат раба Божьего, подьячего Прокофьича, в приказ и велят сказать: он или не он? А я откуда знаю: он ли это или не он? Ведь я и сам вклепался в него, думал, что Ромашка. А он выпятил на меня свои буркалы и ни слова. Разберись тут! А коли не скажешь, он ли это или не он, так тебя, раба Божьего, растянут на полу ребята ловкие да таких-то тебе всыплют, что и отца родного за Ромашку признаешь. Да… Там шутить не любят. Ну, однако, все это хорошо, – немного погодя подумал он, – мне-то здорово влетит, а Роману-то, коли и на самом деле он им окажется, еще боле. А если этот заморский дохтур и не Ромашка Яглин, то ему немало волокиты придется испытать. Поди, проклянет он тот день и час, когда вздумал ехать из-за рубежа на царскую службу, коли попробует застеночного угощения. А сем-ка я вот что сделаю: добегу-ка до Немецкой слободы и предупрежу этого немчина на всякий случай. А там пусть он сам выворачивается, как хочет», – и, подобрав в руки полы своего длинного приказного кафтана, Прокофьич быстро пошел к Немецкой слободе.

Дойдя до околицы, он вдруг упал на землю и стал кричать:

– Ой, батюшки! Ой, матушки! Смертушка моя приходит! Ой, кто в Бога верует, помогите! Лекаря бы мне какого… дохтура. Ой, умираю!

При этом он хватался руками за бока и за живот.

Вскоре около Прокофьича собралась целая толпа ребятишек-немчиков, с удивлением смотревших на этого толстопузого русского, валявшегося на земле и причитавшего благим матом. Затем к ребятишкам присоединились взрослые и тоже с удивлением смотрели на подьячего.

– Смерть, видно, моя приходит! К дохтуру бы меня. Говорит из вас кто-нибудь по-нашему-то? – обратился Прокофьич к толпе.

– Я говорю, – ответил какой-то немец-ремесленник.

– Умираю, видишь, родной, я. Объелся, знать, чего-нибудь. Здесь у вас живет дохтур Роман Аглин. Нельзя ли меня к нему провести будет?

– Доктор Аглин живет в доме доктора Коллинса, – ответил тот же немец. – Я вас могу проводить.

– Проводи, родимый, проводи. Сделай милость, потрудись! Век не забуду твоей услуги! – произнес Прокофьич и, по-прежнему охая, поднялся с земли, а затем пошел с немцем по направлению к дому Коллинса.

Следовавшая за ним толпа мало-помалу рассеялась.

– Это дом доктора Коллинса, – сказал наконец немец, указывая на чистенький, как и все в Немецкой слободе, домишко доктора Коллинса, крытый черепицей.

– Ну, вот и спасибо тебе. А дальше ты не трудись: я и сам до него доберусь.