За рубежом и на Москве

— Обасурманился Артамошка, обасурманился! Бога не боится, душу чёрту продал! Вот будет на том свете кипеть в смоле горючей, так вспомнит про все свои «зодии» да «ворганы», — говорили его недруги и завидующие ему, а всё-таки заходили к нему, чтобы посмотреть на заморские диковинки, послушать рассказы иностранцев, которые никогда не переводились в его доме, поиграть в шахматы.

А то и так просто заходили, чтобы «милостивец Артамон Сергеевич» не забыл их лицо; может быть, это когда-нибудь и пригодится: ведь Матвеев — уж какой сильный человек! У него вон и царь запросто бывает.

Вот и теперь Тишайший сидел в парадной горнице матвеевского дома и только что отодвинул от себя столик, за которым играл в шахматы со своим «собинным другом».

— Ха-ха-ха!.. — добродушно смеялся царь, потряхивая всем своим дородным телом. — Попался, Сергеич, попался!.. И ты потерпел поражение!

Матвеев, старик с седой бородой и умным лицом, продолжал сидеть и смотреть на доску, где в беспорядке сбились шахматные фигуры, и доискивался причины, почему царь нанёс ему поражение.

— Я доволен, весьма доволен! — повторил Тишайший, потирая руки. — Не всё же тебе у меня выигрывать, — в кои веки и мне Господь помог победу и одоление на тебя иметь. Чего смотришь? Али свою ошибку выискиваешь? Ну, так вот я тебе её покажу. — Царь опять пододвинулся к доске. — Ну, вот смотри! — И он расставил снова в порядок шахматы. — Вот если бы ты пошёл этим конём, а не ферязью, то мне с моей турой некуда было бы деваться. Я заперт. Ладно. Тогда я своего слона должен был бы вот куда поставить, а королеву сюда. Стрельцами ты меня сгрудил бы — и мне крышка. Верно?

— Верно, государь, верно, — ответил Матвеев.

— И как на тебя, Сергеич, такая поруха нашла — не пойму. Всё ты меня одолевал, никогда спуска не давал, а тут и опростоволосился.

— Что же, государь-надёжа, и конь о четырёх копытах, а спотыкается ведь.

— Это ты верное слово молвил, что спотыкается, — ответил Тишайший. — А с тобою я люблю играть, Сергеич: ты не то, что вон другие бояре, которые все норовят проиграть мне. Нехорошо это. А ты сколько раз обыграешь меня, прежде чем сам впросак попадёшься.

Матвеев ничего не ответил на это, так как не в его характере было, пользуясь минутой, делать какой-нибудь вред кому-либо, даже своему злейшему врагу.

Тишайший потянулся в своём мягком кресле и вдруг, охнув, схватился за поясницу.

— Что с тобою, государь? — тревожно спросил Матвеев.

— В поясницу что-то кольнуло, продуло, знать. Вчера забрался я на дворцовую вышку, чтобы полюбоваться Москвой, так там, должно быть, и продуло.

— За лекарем спосылал бы, государь, — за Розенбургом, Энгельгардом или Блюментростом. Осмотрели бы они тебя и какого-либо медикаменту дали, — сказал Матвеев.

— Подожду малость, авось само собой пройдёт.

— Ой, смотри, надёжа-царь, не запускай хворобы: не было бы чего худого. Вспомни-ка твоего родителя, царя Михаила Фёдоровича! Запустил он сначала свою болезнь, после за дохтурами спосылал, а ничего не вышло — поздно уже было.

При упоминании о своём родителе царь набожно перекрестился на бывшую в переднем углу божницу и произнёс:

— Царство небесное!.. Кабы не та хворость, так доселе родитель жив был бы. А что у него, Сергеич, за болезнь была?

— Почками страдал, государь.

— Ну а что у тебя есть по Аптекарскому приказу? — спросил затем царь.

— Али, государь, хочешь делом позаняться? — спросил Матвеев, всегда довольный, когда Тишайший изъявлял желание работать.

— С тобою, Сергеич, и работа не работа, а одна приятность, — с ласковой улыбкой глядя на своего любимца, ответил царь.

— Ну, ин ладно, я спосылаю сейчас в Аптекарский приказ за бумагами, — сказал Матвеев, — да заодно и твоего любимого мёда — малинового — прикажу принести.

Матвеев вышел — и через несколько минут принесли мёд, а за ним вскоре и дела из Аптекарского приказа.

— Вот, государь, — сказал Матвеев, вынимая из короба одну бумагу, — челобитная дохтура Келлермана. Едет он обратно к себе на родину и просит тебя, государь, чтобы дал ты ему грамоту о его службишке тебе, дабы «перед братьями своими одному оскорблённому и в позоре не быть, а без получения сей государевой грамоты ему в иных землях объявиться бесчестно».

— Что же, Сергеич, стоит того этот дохтур?

— Стоит, государь: дохтур зело изрядный и в своём искусстве полезный.

— Ну, что же, прикажи выдать. Только возьми с него обещание, чтобы он у себя на родине общения с нами не прерывал и по закупке различных лекарственных снадобий нам помогал.

— Слушаю, государь, — сказал Матвеев. Он порылся ещё в бумагах и, вынув какую-то грамоту, подал её царю, говоря: — А это, государь, вельми пакостное дело — такое, что мне, ведающему Аптекарским приказом, и говорить-то о нём было бы зазорно. Чего доброго, ещё скажешь, что я всегда за дохтуров и лекарей заступаюсь, а тут один так провинился, что не знаю, как тебе и доложить.

— Ну, ну, докладывай, — поощрительно сказал царь. — Не все хорошие дела царю знать, а надо ведать, что и дурное в его царстве деется.