За спиною прошлого…

– Одуванчики, ветер, пчёлы… Какая это, в общем, недостойная внимания ерунда!

– Вы серьёзно?!

– Ну, конечно!

– Напрасно. В жизни всё важно…

– … и почти что ничего…

Пустяки…

I

Божья коровка, крепко приобняв одуванчик, скакала на нём верхом против ветра. Так чудилось ей. Выцветшие на солнце кудри цветка застили глаза, но она не смела отнять рук от его стройной шеи, дабы заправить послушные ветру локоны за бледное, поросшее волосами ухо, а всё потому, что боялась упасть и удариться оземь. Божья коровка была недогадлива и слаба. Так и мы, – невелики, немощны, чрезмерно опасливы на деле, но дерзки в мечтах.

II

На просвет рассвета молодые сосенки представлялись лиственными. В них не обнаруживалось той явной колкости, с которой они появились на свет. Сосенки казались мягкими, нежными, а канделябры почек гляделись на них издали трогательными девичьими веснушками, к коим так нетерпима младость и всяко старается их извести. Ветер подтрунивал над соснами, срывая некоторые их рыжие веточки, как лепестки с ромашки. Поговаривали, что он гадает на них, хотя … о чём там ему гадать-то, ветру. Всё уж у него загодя решено: куда, откуда и зачем. Точно так-то оно заведено и у нас, людей, да кто ж тому поверит, коли всё дурное случается у других, да никогда с тобой.

III

Чага, принявши облик домашней обувки без задника, зацепилась за сучок берёзы. Задремавший на облаке подле неё Пегас, позабыл про туфлю второпях утренних сборов, и ушёл без одной. Случаются потери и у нас, но умеем ли мы понять разницу промежду пустым и тем, что действительно важно…

IV

Малые проростки берёз на самой дороге, не более, чем вершок в высоту, вызывали умиление и жалость из-за раздумий о том, сколь им удастся прожить, покудова их растопчут лаптем, либо сомнут колесом. Тем, что попали в самую серёдку междупутья, суждено радоваться свету дольше. Но которые оказались в колее судьбы, откуда нет выхода никому, нет надёжи спастись и им.

Лесные фиалки, славясь своим благоразумием, уклонились от дороги, перебравшись ближе к болоту, а старая груша, вся в белых цветах, ровно невеста, ухватившись одной рукой за берёзу, другой за сосну, намеревалась прожить хотя быещё один год.

Куда шагнёшь же ты сам? К топи или останешься посередь дороги? А если и отойдёшь, так есть ухватиться за кого?..

V

…Кабан пролил душные свои духи под куст.

Дятел, где-то там, на верхнем этаже ветвей, под прозрачной крышей небес, без устали катал деревянные шары, и их тупой дровяной звук растекался ручьями солнечного света…

И, – то было всё… на заре, – холодной, майской, поистине осенней. В жестокости своей она не знала меры, ибо славилась суровым нравом извеку, испокон веков.

– Точно так же обходится с нами и жизнь?!

– А разве иначе?..

– В общем-то, да.

Маета

Майский жук. От быстрого бега разлетаются полы его крылатки. Он похож на повесу, избегающего раздумий о своём часе18 и хорошо погулявшего по этому поводу в очередной раз. Опаздывая в присутствие, едва удерживает он съехавший на затылок цилиндр, руки заметно дрожат… Но, тем не менее, невзирая на растрёпанный вид, он отчаяно, непоправимо молод19, и тем безоговорочно хорош. Майский жук прожигает свою судьбу со вкусом и отвагой, с надеждой оставить об себе память, что проживёт куда как дольше его самого.

Однако ж, бывает так, что измается майский ж-жу-ук чудить, и, дабы набрать мужества на последний рывок озорства и шалости, примется он удить на берегу мутного озера неба, с тёмного берега абриса лесной чащи.

Лужа на просёлке20, с окунувшемся в неё облаком, чудится едва ли не морем из-за клубящихся в ней туч. Ветер устраивает на лаковой поверхности воды лёгкую волну, что усугубляет образ окияна, столь далёкого отсель.

Тут же – сосны, с ветвями, что праздничным фейерверком вздымаются к небесам. А от недавно обкусанной оленем травы пахнет густо поперчённой дыней.

Мерно вздымается грудь сумерек. Дремлют они на твёрдом ложе горизонта, зябнут под тонким одеялом тучи, – то ветер по небу гоняет облака: туда-сюда, туда-сюда. В такт дыханию, моргают длинные ресницы дикой ржи, а берёзы, чьи кроны, которая деревянной пирамидкой, а какая и батистовым21 облачком , – мерцают, позванивая колокольцами листвы.

Повсюду, посреди травы мерещатся остатки нестаявшего снега. То берёзовые стволы, побитые всё тем же вездесущим ветром на полена. Яркие во всё более густеющей тьме, глядятся они осыпанными мукой испечёнными хлебами, по недосмотру обронёнными с подводы по дороге на торг22.

И поутру, от всех причуд и двусмысленностей вечерней поры, оставался один лишь змеиный след на сыром берегу песчаной тропинки, что сполна выдавал ночные муки ужа. Тот рифмовал до рассвета, но было неясно – удалась сия затея или нет, ибо растолковать начертанных им слов не дано никому. Хотя, по витиеватому почерку оказалось возможным рассудить про его плохо сокрытое тщеславие, неудовлетворенность и несомненную любовь ко внешнему блеску.

Впрочем, эдак-то оно и у нас. Разве не так?

Прежнее