За спиною прошлого…

Ветер стирал с неба облака, да не дотёр, стало оно все, будто в мыльных разводах. Чудится, словно также бывает перед престольными праздниками, когда всё чистят, трут, да метут. И всё с улыбкой, с удовольствием, предвкушением несказанной радости. Не от неумения отыскать слова, но из-за опасения спугнуть нечто, проговорись о чём, так оно и не сбудется. Мол, сила понуждения к затее так и уйдёт в зыбкий песок речи, как вода.

Во поле – белые, в пол, сарафаны берёз, в пятнах сажи с головы до пят, не от нерадения или небрежности, – печи в средней полосе матушки России топят с конца августа по середину мая, а то нет-нет, и в июне протопят разок-другой для сугреву. А там, как ни старайся, не убережёшься, уронишь уголёк, либо чихнёт какое полено, да и ты вслед за ним. Весело, но пыльно!

Ржавыми гвоздиками, выпавшими из подков – перекрещенные сухие веточки на лесной тропинке. И не захочешь, а поклонишься рассмотреть, дабы, коли что, – поднять потерю. Причин для боли в чаще и так чересчур, пускай будет меньше, хотя на одну.

Голубые колокольчики, пролитыми каплями ясного июньского неба, так красноречиво молчат, что, вздумай они зазвонить, встрепенулась бы в ответ душа, взмыла к облаку птицей… А какой именно? Так у каждого она своя.

Убористым почерком подписывают ласточки облака, как почтовые открытки. А внизу, на земле, посреди пыльной уже травы: бабочка цвета солнца, бабочка цвета неба, бабочка цвета снега. И вслед за тем, возьми, да кинься под ноги бабочкой сухой лист. Ушибся бедный о притолоку июня, помутнело у него в глазах, ну, а там, понятное дело: не то, где был, который нынче день и месяц, а и кто он есть такой, не может вспомнить никак. Нам теперь про то и вовсе не прознать, ибо – не бабочки мы!

Часом, встретишься глазами с собственным отражением, и пугаешься: «Неужто это я? А вокруг… Нечто всё моих рук дело?!» Ну и закручинишься, меры не зная.

Верно вам говорю – не бабочки мы, птицы…

За спиною прошлого

Лишь только оказавшись за спиною прошлого, ты начинаешь отчётливее видишь будущее.

– Ну, а что там, за той спиной?

– Так по-разному, у кого что!

Кто-то не в состоянии пройти спокойно мимо шиповника, ибо пахнет он душным, из детства, ароматом розового масла и галантереей.

Иной, глядя на разбитый перед домом сквер, вспоминает, как, ровно на этом же месте сажали после войны картошку, и промежду посадок мирно бродили куры, выискивая нормальных родных червячков, а не неведомых ещё никому заморских арестантов в полосатых одеждах61.

Другой вздыхает изредка о понятливых, сердобольных зечках, вспоминает бараки с широкими простенками и узкими окнами, выстроенные так с тем, чтобы выгадать побольше места, поделить домишко на бОльшее число семей. Дабы было где переночевать после тяжёлого трудового дня, а помыться ежели – можно в баню, там и мужеский день и бабский. Малых – с жинкой, ничего, что парни, пущай привыкают. Кого постарше, – тут уж можно и с отцом, заодно спинку потрёт, а постирушку – и в бане, и в тазу под окном.

Тут все вместе, рядом. Даже козья ножка, и та, одна на всех.

Привыкшие к тесноте ребятишки гоняют тряпичный мячик или, начертив в пыли неровный, похожий на луну круг, роняют в него с локтя, да с колена козью ножку62, нарезая землю на неровные ломти.

Мужики отбивают ладони по столу, с зажатой в ней костяшкой домино, а кто, придерживая зубами самокрутку с тем же прозвищем63, щурится на играющих, высматривая рассеянным оком счастье, но после даёт вздохнуть побольше мехам гармошки, и, – хоть в пляс, хоть в вой под её слегка визгливые мотивы.

Что остаётся от человека?!

Чёрная готовальня с пыльным бархатом нутра и очертаниями циркуля под зажим для грифеля64, пачкающего руки; жестянка с козьей ножкой65 из невостребованного никем наследства зубного врача.

Фамилия на табличке списка жильцов у подъезда, могила у реки, с выведенной на ней чертёжными буквами неверной датой рождения, три фунта изгари…

– Пепла?

– Под тем ещё искра есть, а сысподу золы нет уж ничего. Только прошлое.