За спиною прошлого…

Дабы не идти в полной тишине, не разбить друг об дружку хрусталь ея бокалов, утро глядело просительно на птиц, и те затягивали свою, всегдашнюю, иную всякий раз, похожую на изысканную монотонность ручья, песнь. Стекала она обыкновенно воланами сверху вниз, и сие звучание, нанизанное на струны воздуха, было заметно не только слуху, но взгляду. И так славны казались они, так хороши, что собрал бы их все по нотке, как по ягодке в лукошко, или целыми гроздьями в корзинку, каждую из мелодий! Да только что ж с ними станется после? Увянут, изотрутся друг об дружку. Мало им будет той тесноты, ибо из-за того-то птичья трель и сладка, что свободна от принуждения над собою.

Хрупка любая жизнь, более, чем видится то со стороны. Грузна её поступь, да часто не оставляет после себя никакого следа. Вот и утро, было оно и нет. Только вот, не случись его, не отыскать бы солнцу дороги к полдню, а там и вечера не видать никому.

Именины

День поплотнее задёрнул шторы ливня и долго чем-то там шуршал, ронял нечто, проливал из чашек и шлёпал после босыми ногами по мокрому, да, разбрызгивая на стены, мочил подол длинной, в пол, сероватой льняной рубахи.

Ласточки за дверью не улетели с первым лучом солнца. Тем паче, прижимистое светило не выпустило его, противу обыкновения, за порог своей опочивальни, которую многие почитают горизонтом. Птицы сидели с торжественными лицами, не нос к носу, как бывало всегда, но щека к щеке, готовые улыбнуться взглядом и приветно кивнуть, слегка склонив голову на бок.

Сей первый в этот день жест дружеского расположения, знак доверия и приятия совместного сосуществования, придал серой, вымоченной дождём округе не будний вид. Наружность дня, украшенная гирляндами аквамариновых капель, преобразилась, с молчаливого, красноречивого одобрения ласточек.

Переполнявшее чувство мешало вырваться наружу их прозрачной песне, но было довольно и того, о чём не проговорились они. О чём же? О родстве душ, и проистекающей от того близости, через которую не в тягость счастие ежедневных мимолётных встреч, а иная забота – не как докука, либо неизбежное неизбывное зло, но неизъяснимое удовольствие…

Кстати же, большой зелёный дятел – всегдашний зимний постоялец, прилетал тож. А ему-то было довольно издалека…

…День задался. Ибо случился он.

Не про дождь…

По туго натянутому пергаменту луж, барабанными палочками струй дождя вечер отбивает свой собственный ритм:

– Тыц-ты-дыц! Тыц-ты-дыц! Тыц-ты-дыц!

Так, с оттяжкой, с отсрочкой, звучат вагоны пассажирского состава в ночи. Утомлённый дорогой, он играет на струнах рельс единственное, что смог разучить за годы километров. Пробегая холодными пальцами колёс по клавишам шпал, разбивая подушечки в кровь, он теснит локтями подножек водоворот воронки времени, оставляя в тамбуре малое место для надежды, что всё задуманное сбудется. Когда-нибудь…

Но вагонам мало одной надежды, и они, словно дети, толкают друг друга, проверяя сцепку, хнычут, и, набирая скорость, тянут за руки и ноют противными голосами, повторяя свой извечный вопрос:

– Когда? Когда? Когда?

Так же надоедлив и дождь. С невинным, невозмутимым видом, брызжет своею хладной кровью на виду, взывая к сочувствию, а сам ранит безвинных крадучись, скрытно, но то болезненно не менее от того и обидно более чем.

– Тыц-ты-дыц! Тыц-ты-дыц! Тыц-ты-дыц! – Промокший насквозь музыкант швыряет горстями ненужные уже никому мурашки озноба, что сжимали некогда кожу левой щеки от предвкушения интереса к жизни, ко всему, что она могла дать… да так и недодала.

Капли дождя… Земля принимает на себя каждый из ударов,– по-отдельности и все скопом, -чтобы не быть уличённой в том, что стояла в стороне, безучастна к судьбе и не сделала ничего, дабы умалить тяготы страданий живущих на ней.

Май

Май… Так холодно, что пар изо рта, а солнце спешит юркнуть под одеяло горизонта. Сложив голубые лепестки крыл, на обрубке бревна мёрзнет пчела…

– Плотник!

– Не понял.

– Пчела так называется – плотник!

– А почему?

– Плотничать любит, выгрызает себе гнездо в древесине. Шумит так, что за пять саженей25слышно трясение, да мелкие опилки брызгами на все стороны!

– Надо же…

Трясогузка, обманом и хитростью подманила своё подросшее дитя поближе к беседующим, пресекая гневный писк комаров, перехватывает их на лету и поспешно отправляет в раззявленный рот птенца. Покуда тот не отказывается ещё есть! Серый фланелевый костюмчик туго обтягивает упитанного малыша. Как любая мать, птица желает удивить мир статью и неповторимостью своего ребёнка.

– Никогда не видел такого крепкого младенца!

– Да он уже не так, чтобы слишком мал.

– А гляди, как охотно он раскрывает рот навстречу маме, что подступается к нему с жуком наперевес.

– Почём ты знаешь, что это мать? Может это отец!

– Поверь мне, это не он!

– Ой, что это?! Кто это был?!

– Прости, не заметил.

– Ну, как же?!

– Где, покажи!

– Да там же… там! Присмотрись! Выглянул некто из-под нижних ветвей туи, как из-под подола, и исчез!

– Вечно ты выдумываешь. Нет там никого.