За свободу

Поздно вечером, в день приезда послов в Ротенбург, под старой липой, перед гохбергским кабаком, любезничала молодая парочка. Он обнял свою красотку за талию, а она прижала его руку к пышным бедрам и крепко прильнула к его груди. Они встретились после долгой разлуки. Долговязый Вильм служил рейтаром на Мариенберге. Теперь, по поручению приора, он направлялся в Гейдельберг и воспользовался случаем, чтобы запастись на дорогу поцелуями своей милой. Он вез епископу письмо, скрытое в полой рукоятке копья, которое в данный момент было прислонено к старой липе. За ее широким стволом, в тени густой листвы, скрывалась женщина. Это была Черная Гофманша. Присев на корточки и опершись локтями на колени, она обхватила голову костлявыми руками. Весть о бегстве епископа с «Горы богоматери» ошеломила ее. Она не хотела верить, что тот, ненавистный, кого она мечтала возложить на алтарь своей мести, в последнюю минуту улизнул. Она рвала свои седые волосы, терзала ногтями грудь, кричала как безумная и с пеной у рта проклинала бога. Повинуясь порывам своей мятущейся души, она то бродила по окрестностям, то просиживала долгие часы, вся сжавшись в комок, как теперь, в глубоком раздумье и не двигаясь с места. Ее хорошо знали не только в отряде оденвальдцев и неккартальцев, но и во всех крестьянских отрядах. Слухи о ее сношениях с нечистой силой снискали ей всеобщее уважение, к которому примешивался страх. Всюду к ее услугам был походный котелок, когда она бывала голодна, а когда силы изменяли ей, она могла растянуться у любого костра, а не то — и на соломе в любой конюшне или хлеве. Для нее не существовало ни дня, ни ночи. Старая липа, под которой дочь кабатчика Розхен ворковала с долговязым Вильмом, была излюбленным убежищем старухи. Отсюда был виден как на ладони весь Мариенбергский замок.

Шепот влюбленных нисколько не интересовал ее. Быть может, она даже принимала его за шелест листвы. Но вдруг она выпрямилась и насторожилась. Парень сказал, повысив голос:

— Ну, прощай, сердце мое. Мне пора в путь-дорогу.

— Ах! Горькая моя доля! — воскликнула Розхен. — Когда же наконец мы сможем больше не разлучаться?

Серые губы старухи скривились в полупрезрительную-полусострадательную усмешку. У молодых вечно одна и та же песня!

— Больше ждали — меньше осталось, — утешал свою красотку Вильм. — Вчера наши гости веселились на славу, и мне пришлось им прислуживать. Вино развязало им языки, и они наболтали больше, чем следовало. Они надеются, что Гец и Мецлер со своими войсками переметнутся к ним. Об этом я и везу сообщение епископу.

— Полно, Вильм, зря болтать. Мыслимое ли это дело? — усомнилась Розхен.

— Да ведь начальники у вас небось днюют и ночуют, — отвечал он, протягивая руку за копьем. — Ты разве не заприметила, как они теперь сорят золотом направо и налево? Знать, завелись у них деньжата.

Девушка недоверчиво покачала головой, и он пояснил:

— Видно, они получили здоровый куш из замка и надеются еще кое-что получить. Ты не зевай.

Розхен громко вскрикнула, и он, зажимая ей рот рукой, зашипел:

— Тише! Ты что — погубить меня хочешь? Я своими ушами слышал, как наши толковали… И вот что, Розхен, если кто из них тряхнет мошной и ты не устоишь перед искушением, знай, тебе несдобровать…

Но она не дала ему договорить и зажала рот поцелуем, а он обхватил ее обеими руками. Видно, такое доказательство верности пришлось ему по вкусу, и он заставил ее повторить его много раз. Наконец он оторвался от девицы, и Черная Гофманша услышала его тяжелые шаги по усеянной галькой дороге. Потом тихо защелкнулась дверь кабака.

Старуха просидела не смыкая глаз всю ночь до утра. Едва забрезжил рассвет, она появилась в Гохберге и взбудоражила весь крестьянский лагерь, крича, что начальники, подкупленные гарнизоном замка, готовят измену. Георг Мецлер и Флукс тщетно пытались успокоить разразившуюся бурю. Тщетно клялись они и доказывали, что ни они сами и никто другой из военачальников не получал денег из замка. Крестьяне захватили пушки графа фон Вертгейма и, переправившись с ними через Коровий брод, двинулись на Гейдингсфельд. Черная Гофманша устремилась туда впереди всех. Когда они подошли к подножью Николаусберга, к ним навстречу выбежали гурьбой стоявшие там на привале крестьяне, и все вместе принялись втаскивать тяжелые пушки на вершину горы.