За темными лесами. Старые сказки на новый лад

– Вышибли. Старая добрая выпивка довела, как всегда, – рассказывал он. – Эти суки-училки пронюхали, что я выпиваю в подвале – у меня там комната была. И вышвырнули за порог, даже не попрощавшись. Но это ж была моя комната! Моя берлога! Да, что и говорить: самые лучшие штуки на свете могут обернуться бедой. Со временем сам увидишь. А когда пойдешь в эту школу, надеюсь, вспомнишь, как там со мной обошлись.

Теперь он отдыхал. Болтался по улицам, ходил в кино…

– А в тебе есть что-то особое, – сказал он мне. – Чудаки вроде меня – они-то могут разглядеть.

Весь второй фильм – комедию с Дином Мартином и Джерри Льюисом – мы просидели вместе. Было уютно и весело.

– Эти ребята – еще большие лодыри, чем мы с тобой, – сказал он.

Мне отчего-то вспомнился Пол – один против всей школы, упакованный в плотную красную рубаху, пленник своей неспособности быть, как все…

– Завтра придешь? Если буду здесь, я тебя разыщу.

– Хей, ты уж поверь. Я знаю, кто ты таков.

Он озирается по сторонам, наклоняется ко мне и шепчет на ухо:

– Помнишь свою пипиську? Эта штука – лучшее, что только есть у мужчин. Ты уж мне поверь.

Большой парк отдыха невдалеке от нашего дома, в двух улицах от «Орфеум-Ориенталя», поделен на три части. Ближайшим к широким железным воротам на Шерман-бульвар, сквозь которые мы попадаем внутрь, был мелкий детский бассейн, отделенный рядком невысоких зеленых кустов, с виду резиновых, будто искусственные, от игровой площадки с лесенками, горками и шеренгой качелей. Когда мне было года два-три, я плескался в теплом бассейне, цеплялся за цепи качелей, взлетая все выше и выше, и ужас внутри так крепко сплетался с восторгом и мрачной решительностью, что никому на свете не расплести.

За детским бассейном и игровой площадкой располагался зоопарк. Обычно мать водила нас с братьями к бассейну и на игровую площадку и курила на лавочке, пока мы играем, а когда к нам присоединялся отец, мы всей семьей шли в зоопарк. Слон тянул хобот к отцовской ладони, аккуратно подхватывал арахис и совал его в пасть. Жираф тянулся к убывающей на глазах листве над вольером, объедая ее все выше и выше. Львы дремали на подстилке из срезанных веток или расхаживали вдоль решетки, глядя наружу – но не на то, что напротив, а вдаль, в травянистый простор саванны, навечно отпечатавшийся в их памяти. Я знал: львы обладают особым умением не замечать нас и прямо сквозь нас видеть Африку. Но если они все же видели не Африку, а нас, то видели нас насквозь, вплоть до мозга костей, не говоря уж о крови, струящейся в жилах. Золотисто-коричневые спокойные зеленоглазые звери узнавали меня и могли читать мои мысли. Они не питали ко мне ни привязанности, ни неприязни, они не скучали по мне долгими буднями – для них я просто принадлежал к кругу знакомых существ.

(«Нечего на меня так смотреть», – говорит Эду Адамсу Джун Хэвок, играющая Леону. Но сказать она хочет совсем не то.)

За зоопарком и узкой дорожкой, по которой одетые в хаки парковые рабочие толкают тележки, полные цветов, лежала неожиданно широкая лужайка, обрамленная клумбами и высокими ильмами – простор, спрятанный, будто тайна, между деревьями и звериными клетками. В эту часть парка меня водил только отец. Здесь он пытался сделать из меня бейсболиста.

– Да подними же ты биту с плеча, – говорит он. – Господи боже, ты хоть попробуй попасть по мячу!

Но мне снова не удается перехватить его неторопливый, исключительно точный бросок. Отец отворачивается, поднимает руки и театрально вопрошает, обращаясь ко всем вокруг:

– Чей же сын этот парень, скажите на милость?!

Он не расспрашивал о Летнем лагере, который я вроде как «посещал», а я ничего не сказал ему об «Орфеум-Ориентале» и даже не думал заговаривать об этом – ведь «Стэн», «Стэнли-Паровоз», рассказывал то, что никак не могло оказаться правдой. Все это наверняка были сказки да выдумки, часть мира заблудившихся в лесу детей, говорящих котов и серебряных башмачков, доверху налитых кровью. В том мире дети, разрубленные на куски и похороненные под можжевеловыми деревьями, могли оживать, разговаривать, вновь становиться целыми и невредимыми. Сказки кипят, бурлят подземными взрывами и незримым пламенем. По этой-то причине память и отвергает их, отбрасывает с глаз долой, и их приходится повторять снова и снова. Вот, например, я не могу вспомнить лица «Стэна» и даже не уверен, что помню его слова. Дин Мартин и Джерри Льюис – такие же лодыри, как мы… Не сомневаюсь я только в одном: завтра я снова увижу своего нового друга, самого страшного, но и самого интересного человека на свете.

– В твои годы, – говорит отец, – я всей душой хотел стать бейсболистом-профи, когда вырасту. А ты, черт тебя дери, то ли боишься, то ли ленишься даже биту с плеча поднять. Гос-споди боже… Смотреть на тебя больше не могу.

Он разворачивается и быстро идет к узкой парковой дорожке, в сторону зоопарка – то есть, домой, и я бегу за ним. По пути подбираю мяч, заброшенный им в кусты.