За три мгновения до свободы. Роман в двух томах. Том 1-2

Первые минуты Блойд пытался свыкнуться с тишиной. Он отвык от нее, забыл, как она звучит, как отдается звоном в ушах. Все тело в такой тишине превращается в один напряженный орган слуха, который весь вздрагивает от малейшего шороха, от любого тончайшего звука. Постепенно этот орган слуха отстраивается, обвыкает, становится острее и тоньше, начинает улавливать малейшие колебания воздуха, не уступая слуху выслеживающих добычу ночных хищников. Так и слух Блойда, поначалу ошарашенный навалившейся на него тишиной, постепенно начал различать еле уловимые звуки. Тюремная тишина не была мертвой. Крепость жила своей особой незримой жизнью. Блойд стал угадывать отдаленные шорохи, еле уловимые скрипы и стуки. Толстые стены почти не пропускали в камеру посторонние звуки, но те находили какие-то незримые глазу лазейки и протискивались сквозь них. Больше всего звуков проникало через единственное зарешеченное окошко, лишенное стекол. Оно было совсем небольшим и располагалось значительно выше человеческого роста. Устроенное в массивной крепостной стене, рассчитанной на то, чтобы выдержать прямое попадание осадных орудий, окошко больше напоминало узкий и длинный тоннель, чем окно в привычном для нас понимании. Оттого звуков через него проникало, пожалуй, даже больше, чем света. Это был голос моря. Он прокрадывался в камеру еле уловимыми перекатами, сильно искаженными и ослабленными. Но слух Блойда, выросшего в рыбацкой хижине, угадывал его безошибочно. И голос этот был родным и близким его сердцу. Совсем не таким, как резкие и хлесткие звуки, которые теперь будут будить Блойда каждое утро: звук ружейного залпа и почти сразу следующий за ним всплеск. Залп и всплеск. Снова залп, и снова всплеск. Иногда им будет предшествовать крик, но потом все тот же залп-всплеск. Каждое утро эти звуки будут взрывать его мозг, хлестать безжалостными плетьми его истерзанное сердце, заставлять тело судорожно вздрагивать и сжиматься в комок…

Но в камере был еще какой-то другой посторонний звук. Он шел откуда-то снизу, от самого пола, шел почти непрерывно. Блойд никак не мог его опознать, не мог понять, на что он похож. Неровный, то ли шипящий, то ли бурлящий, то ли клокочущий, иногда размеренно гудящий. Этот звук долго оставался для Блойда загадкой. Потом, когда он вспомнит, то будет искренне удивляться, почему сразу не определил природу этого звука, ведь это же было так просто. Но пока он в недоумении прислушивался и терялся в догадках о его происхождении. Да, собственно, чем еще ему можно было заняться в пустой и темной камере, как не прислушиваться к проникающим внутрь звукам?

Камера действительно была пустой, даже по тюремным меркам. Все ее убранство состояло из вышеупомянутого окна, копны сена в углу, заменяющей собою все предметы мебели одновременно, отверстия нужника в противоположном углу, слева от дверей, да глиняного кувшина с водой на все случаи жизни – и умыться, и утолить жажду, и привести в порядок отхожее место. Ни кровати, ни стула, ни стола. Окно, солома, кувшин. Кувшин, окно, солома.

Сваленную в углу солому менять хотя бы время от времени, видимо, тоже считалось здесь делом излишним. Скольких арестантов повидала на своем веку эта копна, сказать не мог никто. Разве что обитавшие в ней клопы. Они смело выбирались из глубины и азартно прыгали по покрывавшей сено старой, местами разодранной рогоже. Они были дома в этой пустой и мрачной камере, куда время от времени им приводили свежую еду.

Точно такое же убранство и точно такие же клопы ожидали арестантов в каждой камере. Они были созданы будто под копирку, и будто снятыми под копирку были дни, проводимые узниками в этих одинаковых камерах. Одинаковые дни в одинаковых камерах. Для кого-то дни, для кого-то месяцы, а для кого-то и долгие, невыносимо долгие годы. Многие, не выдержав испытания одиночеством и однообразием, лишались рассудка. Тогда одни из них замыкались, уходили в свой особый, никому не ведомый внутренний мир, закрывались в нем, как в волшебной шкатулке, ключик от которой навсегда утерян. Все чувства их отмирали за ненадобностью, ими не с кем было делиться. Глаза, уставшие от нескончаемой серости каменных стен, переставали видеть окружающее. Они созерцали другие, недоступные никому более миры и картины. Слух больше не различал случайных шорохов и нечаянно долетавших снаружи звуков. Даже клопы, эти маленькие невыносимые твари, больше не изводили их своими нескончаемыми укусами. Тела их переставали чувствовать холод и боль, промозглую сырость и удушающую жару. Скудная тюремная пища, приносимая надзирателем, так и оставалась стоять нетронутой на холодном полу до следующего дня, не вызывая у отрешенных узников никаких эмоций.