За три моря

— Белое — сефид, вода — аб, малый — кучик, река — руд… Ну и труден язык, ох, труден! — прерывал он сам себя и опять начинал: — Серебряный — гюмиш, красный — сурх, город — абад…

Но трудный язык давался ему довольно легко, и скоро Никитин кое-как начал говорить по-персидски.

Постройка ханского дворца подходила к концу. Стены уже были давно возведены, и теперь рабочие занимались отделкой дворца. На окна натянули промасленную бумагу.

Яму, где брали глину, обложили камнем и провели туда проточную воду. Получился хоуз — пруд, столь любимый персианами. Потом пришли садовники и посадили на внутреннем дворе розы, жасмин и яблони.

К тому времени наступила тёплая, сырая зима Мазандарана[16]. Шли дожди. Иногда холодало и ложился снег, но он быстро таял. Всюду было грязно, сыро. Рыба стала ловиться хуже.

— Ушла от нашего берега к туркменам, — объясняли Юше товарищи по рыбной ловле.

Прошло шесть месяцев с тех пор, как Никитин и Юша высадились в Чапакуре. Они уже довольно хорошо могли объясняться по-персидски. Афанасий завёл знакомство среди купцов. Он приценивался к товарам и всё изумлялся, как дорого продают в персидской земле русские товары, которые привозили сюда перекупщики — астраханские татары и шемаханцы, и как дёшевы здесь шелка, сахар, тесьма.

— Поживём здесь с годок, накоплю денег и поеду в большой город Ормуз, куплю тамошних товаров, повезу на Русь. На Руси татары и бухарцы десять денежек берут за то, что здесь в денежку обходится. Вот посмотри, через год поедем на Русь с товаром, — говорил он Юше.

Встреча

Однажды, когда Афанасий тесал доску для ханской беседки, к нему подбежал запыхавшийся Юша.

— Беда, дяденька Афанасий, беда! — зашептал он, хотя кругом никто не понимал по-русски. — На майдане человек стоит, в трубу трубит и кличет русских. Не иначе, как бакинский хозяин послал нас искать.

Никитин молча дотесал плаху, потом отпросился у старшего и, надвинув на лоб папаху, пошёл к майдану.

В середине базарной площади, около грязного пруда, стоял человек в жёлтой одежде. Он трубил в трубу и кричал громко и заунывно:

— Да помилует аллах того, кто укажет нам русского человека, прибывшего из Баку с мальчиком. Человек невысок, борода тёмная, мальчик худ и тонок. Ищет их чужеземный купец. Тому, кто найдёт этого человека, будет награда.

Схватив за руку Юшу, Никитин зашагал прочь, подальше от глашатая.

— Куда пойдём, дяденька? В лес убежим? — спрашивал Юша.

— В чём есть бежать нельзя: истомимся от дождя и холода в лесу, — ответил Никитин. — Надо домой итти, одежду взять и уходить тогда из города. Давно ли кричит? — спросил он.

— Нет, когда я давеча по майдану шёл, начал, — ответил Юша.

— Помилуй нас, боже! Может быть, соседи ещё не прознали — успеем уйти, — сказал Никитин.

Когда они подошли к своей хибарке и Афанасий отворил дверь, несколько человек набросились на него, повалили, скрутили руки и заткнули рот. Поймали и Юшу.

— Слава аллаху! Идём за наградой.

Оставив одного сторожить пленников, остальные ушли.

«Господи боже мой, — думал Никитин, — пропадём! Повезут нас в Баку, отрубят уши и прикуют навечно к колодцу. А Юшу продадут куда-нибудь подальше».

Вдруг послышался шум. Кто-то гневно кричал, кто-то виновато оправдывался.

— Псы гончие, жалкие бродяги! Кто велел вам хватать их, кто велел вязать? Велено было найти, а вы?.. Прочь, псы!

Дверь с треском распахнулась. Кто-то перерезал верёвки, стягивавшие руки Афанасия и Юши.

В дверях стоял самаркандец Али-Меджид.

* * * 

В саду караван-сарая было тихо. Чуть слышно журчал фонтан. Ручеёк вился меж камней и исчезал под корнями тутового дерева.

Сизый дым тянулся из-за невысокой глинобитной ограды — в соседнем саду жгли кизяк и сухие ветки, чтобы защитить от холода нежные инжирные[17], абрикосовые и персиковые деревья.

У фонтана на коврах сидели двое. Один был высок и худ. Борода его была слегка подкрашена хной, белая чалма бережно уложена на голове, зелёный халат из тяжёлой парчевой ткани переливал синью и серебром. Другой, невысокий, плотный, сидел с непокрытой головой. В русых волосах его и окладистой бороде поблескивали седые нити. Его туркменская папаха лежала рядом. Он был одет в тёмную русскую рубаху и шаровары. Ноги его были обуты в мягкие козловые сапоги из Дербента.

Дастархан[18] был разостлан между собеседниками. На нём — рис в глубоких чашах, вода в узких глиняных кувшинах, дыня, нарезанная ломтями, сладости на подносах.

Видимо, давно уже сидели эти два человека. Риса оставалось мало, собеседники уже принялись за сладости и сухие печенья, запивая их ледяной водой из маленьких синих чаш.

— Слава аллаху, я нашёл тебя! — промолвил высокий. — Когда шахский джигит сказал мне в Бухаре, что ты здесь бедствуешь, ни днём, ни ночью не знал я покоя. Спешил в Чапакур, спешил разыскать тебя и отблагодарить за то, что ты для меня сделал. Как расплатиться с тобой, Афанасий? Что отдать тебе — какие сокровища, какие сады?

— Что ты, Али-Меджид! Всего-то двенадцать зёрнышек… — смущённо отозвался Никитин.