За тридцать тирских шекелей

Баю-бай, баю-бай, Этого ребёнка кому я отдам? Отдам ли его Бефане[14], – Она позаботится о нём неделю. Отдам ли его черному человеку – Он позаботится о нём целый год. Отдам ли его младенцу Иисусу – Он его возьмет и больше не отдаст…

* * *

– Вследствие рассмотрения твоей вины и сознания твоего в ней, присуждаем и объявляем тебя, за всё вышеизложенное и исповеданное тобою под сильным подозрением у сего Священного судилища в ереси, как одержимого ложною и противною Священному и Божественному Писанию мыслью, – заунывно читал отец Скопио.

От волнения у Джузеппе звенело в ушах, слова звучали неразборчивым фоном, мозг выхватывал из речи лишь главное:

– Также признаем тебя ослушником церковной власти за учение, признанное ложным и противным Священному Писанию… Дабы столь тяжкий и вредоносный грех твой и ослушание не остались без всякой мзды и ты впоследствии не сделался бы ещё дерзновеннее, мы постановили передать тебя на суд губернатора Рима, поручая подвергнуть наказанию без пролития крови…

Эта лукавая формулировка на самом деле не содержала в себе милосердия: формально инквизиторы выступали против пролития крови, так как это было бы нарушением канонических правил, но назвать приговор гуманным вряд ли было возможно, ибо он требовал сжечь подсудимого живым!

* * *

Казнь совершалась прохладным весенним утром на площади Минервы. Пронизывающий ветер сдувал тепло неласкового белого солнца, напоминавшего расплавленный свинец, который на стадии Альбедо приобрел серебристый цвет «Луны», но еще не налился желтизной «Солнца» на стадии Рубедо, до которой Делание еще не дошло. Впрочем, обо всем этом был осведомлен и мог со знанием дела судить только один человек, которому сейчас было не до воспоминаний о делах, за которые его приговорили к смерти. Тем более что предстоящая впереди стадия была далеко не такой долгожданной и приятной, как алхимическое Рубедо…

С утра площадь была забита жаждущим жестокого зрелища народом: в буквальном смысле слова тут яблоку было негде упасть. Сейчас здесь не было разномастных Дерантов, Карлосов, Сантино или Витторио, не было Альбертин, Виолетт, Коломбин или Орнелл: было одно, сожравшее отдельные личности и всосавшее их кровь, ум и волю чудовище, имя которому – толпа! Словно тысячеголовое море, толпа шумела, ревела и колыхалась приливами и отливами, ибо составляющие ее горожане утратили способность перемещаться, думать и говорить поодиночке.

Когда приехали кареты с членами городского магистрата и стражники, взяв копья поперек туловища, прокладывали им дорогу, каждый из зевак не мог отступить отдельно от остальных, потому что для этого не было места, и толпа, как единый организм, с протяжным вздохом откатилась на десять шагов назад, подвинув другую шеренгу стражников, оцепивших высокий эшафот и черный столб с привязанной к нему неподвижной человеческой фигурой, до колен засыпанной дровами.

После того как кареты проехали и знать заняла места на специально приготовленной трибуне, стражники ослабили давление, и толпа качнулась обратно, заполнив освободившийся было проход и позволив второму кольцу стражи освободить запретную зону вокруг эшафота.

Малая стрелка часов на башне ратуши упиралась в цифру десять, а большая, дернувшись, перескочила на двенадцать, и к эшафоту вышел отец Скопио, который всегда отличался педантичностью и неукоснительной точностью. Повернувшись лицом к спинам стражников, сдерживающих многоголовую толпу, он развернул свернутую в трубочку бумагу с солидной свинцовой печатью, выждал, пока шум на площади уляжется и наступит оглушительная тишина. Оглядев заполненную до отказа площадь, он принялся читать указ Его Святейшества папы Пия VI.

Несмотря на старания Скорпио, голос его не мог охватить всю площадь, но смысл прочитанного моментально передавался толпой от первых рядов все дальше и дальше, так что даже те, кто не услышал старшего инквизитора, с небольшим запозданием узнавали, о чем он говорил.

Скорпио закончил читать и свернул документ. Толпа вновь зашумела, послышались какие-то выкрики, не отличающиеся разнообразием, можно было разобрать некоторые, которые повторялись чаще других:

– На костер!

– Сжечь колдуна!

– Смерть еретику!

Белый ворон взмахнул рукой. Палач в длинном красном балахоне и остроконечном капюшоне с прорезями для глаз и рта поджег с трех сторон хворост под эшафотом. Огонь с треском побежал вокруг, перекидываясь на дрова и быстро набирая силу. Порывы ветра раздували его, через несколько минут пламя поглотило весь эшафот и взметнулось почти до верха черного столба. Во все стороны летели искры, столбом поднимался серый, все больше чернеющий дым. Привязанная фигура некоторое время еще проглядывала сквозь дым и пламя, но потом скрылась в жадных языках огня. До последнего она оставалась неподвижной, да и обычных душераздирающих криков слышно не было.