За Урал

Это был тихий, пустынный и точно заснувший город, когда моя тройка, звеня колокольчиками, въехала в Ирбит понеслась по безлюдной улице с запертыми домами и заколоченными магазинами, а центральная площадь, куда, переодевшись, я пошел побродить, показалась мне еще печальнее. Все пусто, уныло, все стоит покинутым, забитым досками, и пассаж, и гостиный двор, — все словно ждет чего-то, чтобы проснуться и ожить… С наступлением сумерек город совершенно обезлюдел; зато послышалось монотонное перекликание сторожевых колотушек, то где-то близко, то вдалеке, — и в девять часов вечера ничего не оставалось делать более, как ложиться спать.

На другой день почтовая тройка уносила меня уже обратно в просторном, громоздком тарантасе по полям и дорогам. День был теплый и солнечный; вокруг цвели травы, слышалось пение и щебетанье птиц, белые бабочки кружились над кустами придорожного шиповника; встречались по пути богатые деревни и села, стада овец и лошадей, пестрели пашни, вертелись ветряные мельницы. Ямщик, то балуя вожжами, то взмахивая кнутом и руками, иногда посвистывал и подгонял тройку, а то - неизвестно с чего — начинал сердиться на лошадей и при этом так отчаянно вскрикивал на них хриплым и вместе визгливым голосом, что можно было подумать, будто его за великие грехи только что посадили на кол, или что невидимая рука нежданно-негаданно ухватила его прямо за горло. И тройка, привычная к таким окрикам, мчалась во весь дух, а под дугой докучливою песней заливались неугомонно два колокольчика, и гремели на пристяжках бубенчики…

Почтовые станции — это домики среди селений, с пестрым верстовым столбом у самого входа, с широким грязным двором, где стоят лошади и тарантасы; просторная комната для приезжих обыкновенно переполнена мухами, оклеена пестрыми обоями, с портретами монахов и генералов, с лубочными почерневшими картинками и зеркальцем в простенке; на окнах зеленеют растения, по полу тянется жиденькая полоска ковра; у стены диван, перед диваном стол, покрытый либо клеенкой, либо вязаною салфеткой, и несколько стульев по стенам — вот и вся незатейливая станционная обстановка. Пока смотрители прописывают подорожную, жены их предлагают напиться чайку; новые ямщики запрягают лошадей, а прежние молча стоят, в ожидании подачки, потому что это „обычай в порядок”, и с одинаковою благодарностью принимают полтинник и гривенник.

В Камышлов я приехал уже вечером, часа за 3 до отхода поезда. Вокзал был заперт, и мне пришлось вернуться на вольную почту, где совершенно нечего было делать; к тому же после езды в тарантасе сряду десять часов без отдыха я с непривычки устал.

Вечер был тихий и ясный. Одиночество и скука выгнали меня из комнаты, и я, выйдя на крыльцо, присел на порожек и стал глядеть на расстилавшуюся передо мною дорогу, на пустые сараи впереди, на церковь, одиноко стоящую по правую сторону почты. Тихо, скучно и безлюдно.Вокруг - ни души; только где-то вдали, среди вечернего затишья раздаются тягучие звуки гармоники, наигрывающей “Мандолинату”. Следя за мотивом, невольно припоминал я слова этой песни:

“Среди ночного мракаВ этот блаженный часМы будем петь и ликовать,Смеяться и плясать.

Как хороши, быть может, такие слова где-нибудь в испанской провинции и как неуместны они по своему призыву к смеху и ликованию здесь, среди пустоты, уныния и безнадежного затишья русского провинциального городка. Где и кто играл на гармонике — мне не было известно, но чудилось мне почему-то, что его был одинокий изнывающий в тоске молодой человек, и жалко мне его было!.. Вдруг в эти мечтательные звуки неожиданно вмешались другие звуки — жидкие, равнодушные и бестолковые; это собрались забить городские часы, где-то тоже вдалеке, во их сейчас же заглушили часы церковные, которые близко, почти по соседству, начали ударять грубо и лениво, а когда они кончили, — испанская серенада уже прекратилась .

Около полуночи я вошел в вагон только что прибывшего поезда и, утомленный, сейчас же заснул, а когда по утру проснулся, поезд подходил уже к предельному пункту — городу Тюмени.

Хотя и говорят, что Екатеринбург — ворота в Сибирь, но по всей справедливости это название заслуживает именно Тюмень. До Тюмени и железная дорога проведена, и телеграфное слово считается по пятачку, как повсюду, в любом городе, по пути те же порядки, те же станционные строения, как везде, и не видишь никакой особенности, но едва переступишь порог тюменского вокзала, едва очутишься по ту сторону, как все изменяется, и даже телеграфное слово обходится вместо пятачка в гривенник, потому что — Сибирь! Здесь уже истинная Сибирь, и не только географическая, а характерная, бытовая Сибирь, та самая, про которую сложили песенку местные стихотворцы:

За Уральскими горами,За дремучими лесами,Во владеньях ЕрмакаПротекает Томь река.По ней ходят пароходы,Ездят разные народы,Из России эмигранты,Аферисты, арестанты,Адвокаты и актеры,Феи милые и воры,Там богатства процветают,Там таланты погибают,Там дубина ЕрмакаПо спине сибирякаТриста лет уже гуляетТешит ребра - просвещает!