За вас отдам я жизнь. Повесть о Коста Хетагурове

Жандарм быстро выбрасывал из чемодана страницу за страницей, наспех просматривая их и явно ничего не понимая. Конспекты лекций, письма отца, черновики осетинских стихов. «Где же пьеса? Где пьеса?» — лихорадочно думал Коста и вдруг вспомнил: на днях заходил Крымшамхалов, Коста прочитал ему первый акт, а уходя, Крым сунул исписанные листы в карман и сказал шутя:

— У тебя скоро экзамен, надо заниматься, заберу-ка я рукопись пока к себе…

Тогда Коста даже немного удивился бесцеремонности товарища, а теперь мысленно благодарил его. «Ай да Крым, выручил земляка!»-посмеиваясь, думал Коста, уже уверенный, что на этот раз все сойдет благополучно.

15

Однажды летом 1883 года Коста зашел к Андукапару, в его небольшую квартирку на Петроградской стороне, неподалеку от Военно-медицинской академии. За круглым столиком сидели два незнакомых Коста человека. Один — постарше, в легком сером костюме, другой — совсем молодой, в студенческой форме. Почувствовав, что прервал беседу, Коста смутился, но Андукапар радушно представил его своим гостям:

— Прошу познакомиться — мой брат, Хетагуров-младший, Константин Леванович. А это тоже братья, — добавил он, и едва назвал их фамилию, как яркий румянец радостного волнения залил бледное лицо Коста.

Это были братья Якубовичи. Собственно, Андукапар дружил со старшим из них — доцентом Медико-хирургической академии, талантливым детским врачом, который уже имел свои научные труды. Но Коста больше взволновало присутствие второго брата — Петра Филипповича. Его стихи, ходившие в списках но рукам под псевдонимом «Л. Мельшин», или просто «П. Я.», пользовались популярностью среди петербургского студенчества, — мало того, это был едва ли не самый любимый поэт молодежи. Его стихотворения знали наизусть, их распевали, перекладывая на музыку, и рассказывали, что даже сам Желябов, прочитав стихотворение Якубовича «Битва жизни», выразил желание познакомиться с автором.

У Коста тоже хранились переписанные им у друзей запретные строки Якубовича — и «Весенняя сказка», и «Падающая звезда», и «В театре». Но одно стихотворение он часто мысленно повторял, когда бывало особенно грустно и тяжко:

Я — твой, Земля! Твои страданья,

Твои восторги близки мне —

Былинки мирное шуршанье

И ропот грома в вышине…

…И если там, в стране безвестной,

Иная жизнь и счастье есть,

Хотел бы я — и рай небесный

Сюда, на Землю, перенесть!

Эти стихи волновали и простотой, и любовью к жизни — к сложной земной жизни.

С благодарной нежностью глядел сейчас Коста на этого совсем еще юного человека, на своего ровесника, который уже успел завоевать сердца вольнолюбивой молодежи. Неужели и ему, Хетагурову, суждено когда-нибудь тронуть сердце родного народа? Неужели это возможно?..

Младший Якубович приветливо сказал:

— Слышал о вас от Борисова и от Городецкого. — И, вновь обратившись к Андукапару, видимо, продолжил прерванный приходом Коста разговор: — Да, друзья, это будет страшный удар для русского искусства!

Коста понял, что речь идет о Тургеневе, известие о тяжелой болезни которого только что появилось в газетах.

— Я как раз взялся сейчас его перечитывать и не перестаю поражаться. Язык его — самая прекрасная музыка! _:.

Густым, хорошо поставленным голосом, немного нараспев, как читают только поэты, он продекламировал:

«Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя — как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!»

— Трудно ему, верно, умирать на чужбине, — негромко сказал Андукапар, когда Якубович умолк.

— А легко ли было Искандеру? — живо отозвался Якубович. — Что делать, такова участь лучших сынов России…

Коста вспомнил, как в одном из последних разговоров, перед самым отъездом в Индию, Верещагин сказал ему, что никуда бы не поехал из России, если бы в ней можно было свободно дышать. «Зачем бы нужен мне был этот чужой Мезон-Лаффитт, — сказал он, — если бы не абсолютная невозможность свободно работать дома?»

Густой голос Петра Якубовича вывел Коста из задумчивости:

И он гудеть не перестанет,

Пока — спугнув ночные сны —

Из колыбельной тишины

Россия бодро не воспрянет,

И крепко на ноги не станет,

И, непорывисто смела,

Начнет торжественно и стройно,

С сознанием доблести спокойной

Звонить во все колокола…

Якубович читал негромко, мечтательно, но была в его певучем голосе какая-то скрытая сила.