За веру отцов

Перед Пейсахом Шлойме пригласили к тестю на субботу. В пятницу вечером, совершив омовение в микве, в новой одежде, в шубе, привезенной из Люблина, Шлойме явился в дом тестя. Только теперь он увидел Двойру. Вместе с матерью она зажигала субботние свечи. Неужели это его жена?

Он запомнил ее девочкой, такой, какой она была перед его отъездом. А теперь возле горящего светильника стоит молодая еврейская принцесса, высокая, стройная девушка в вуали, вышитой серебряной нитью. Праздничный чепец над высоким белым лбом, как корона, украшает изящную девичью головку. Двойра закрывает лицо тонкими, благородными пальцами, и Шлойме видит только хрупкую фигурку, стоящую в ярких лучах гордо, как молодой кипарис. Но вот она чуть раздвинула свои белые пальцы, сквозь них нежно и смущенно на мужа глянули большие черные глаза. Сердце забилось сильнее, он вспомнил, как тосковал по ней. Ему кажется, эти глаза всегда были рядом. Он видел их длинными зимними ночами, когда сидел за Талмудом в ешиве. Нежность проснулась в нем, он смотрит на Двойру, но не выдерживает взгляда влажных, стосковавшихся глаз. Через минуту он снова осмеливается посмотреть на нее, но ее лицо по-прежнему прячется за тонкими, будто из слоновой кости выточенными пальцами.

Шлойме стоит задумавшись. Он не слышит, какой любопытный комментарий выдумал только что его тесть. Молодой человек думает не о Рамбаме,[33] вместе с которым он собирался штурмовать крепости, так искусно возведенные раввином. Шлойме думает совсем о другом. Черные, как черешни, гордые глаза смотрят на него через тонкие пальцы, сияют перед ним. И он вспоминает, как часто он видел их, пока учился в ешиве. Когда ему становилось грустно, когда вечерние тени проглатывали стены, книги, всю ешиву, видел он эти глаза. Так смотрела Ривка на Исаака, когда он встретил ее на дороге. Так Рахиль смотрела на Якова, когда он застал ее у колодца. Эти глаза светятся, как Сияние Божье в день разрушения Храма, когда Всевышний пребывает в печали, когда Его слезы катятся и закипают в водах Иордана. Так же смотрит царица Суббота, когда спускается с неба и заходит в еврейские дома, где матери благословляют свечи.

Молодой человек думает об этом и вдруг замечает, что из задней комнаты движется к нему святой образ. Он не смотрит, но слышит, как приближаются ее шаги. Он опустил глаза, но в душе у него разливается серебряный свет.

На пороге стоит Двойра. Он еще не взглянул ей в лицо, а серебряный свет разгорается все ярче и ярче.

— Шлоймеле, твоя жена хочет тебя видеть, — говорит жена раввина.

Наконец Шлойме поднимает глаза. Они с Двойрой остались одни.

Двойра заговорила первой:

— Шлойме, когда ты уезжал, я так плакала. Я не хотела, чтобы ты уезжал. Я ведь тогда еще ребенком была, не понимала ничего. И ты, чтобы меня успокоить, что-то мне пообещал, помнишь? А теперь я хочу знать: ты сдержал слово?

Шлойме подошел к сундуку, поднял крышку:

— Вот то, что я тебе обещал.

Девушка не могла поверить глазам: в сундуке сверкали золотые башмачки на высоких, по варшавской моде, каблуках, и шелковый кафтан с серебряной вышивкой.

Двойра долго рассматривала подарки мужа. Потом сказала:

— Значит, ты не забывал меня. Тебя не было так долго, но ты помнил обо мне.

— Ты ведь моя жена по закону Моисея и Израиля, — ответил муж.

— Не знаю, достойна ли я быть твоей женой, Шлойме. Я ведь простая женщина, не знаю, как вести себя перед Богом и людьми, а ты всю Тору изучил в ешиве и обращению с людьми научился.

— Ты так мила, Двойра, ты прекрасна, как праматерь Рахиль, — сказал Шлойме тихо.

Двойра так посмотрела на Шлойме своими влажными глазами, что он смутился, не в силах выдержать ее взгляда.

— День и ночь я просила Бога, чтобы он сделал меня хорошей в твоих глазах. Раз Он дал мне это, чего же мне еще?

— Что ты тут делала, пока я был в ешиве, Двойра?

— Мама учила меня, как должна вести себя хорошая жена, а свекровь учила, как воспитывать детей, чтобы они выросли достойными людьми.

Шлойме подошел к ней, погладил рукой чепчик.

— Дай Бог нам с тобой счастья, Двойра.

— Дай Бог!

Глава 3 Швуэс [34]

Наступил праздник Дарования Торы, и вместе с ним пришла из степи весна. Злочев, будто в вышедшей из берегов реке, тонул во влажной, ярко-зеленой, бархатной траве, заполонившей улочки. Всюду, где только можно, пробивалась зелень, забиралась на крыши, карабкалась на стены, и казалось, что опутанные стеблями дома сами растут из земли. А над ними висели, налезая друг на друга, сплетаясь шатрами, кроны старых лип. Каждая канава пестрела цветами, как клумба, каждая кочка покрылась ковром незабудок, анютины глазки выглядывали из-под стен, поросших зеленым мхом. В каждое окно заглядывали кусты жасмина, и белая сирень наполняла воздух своим ароматом.

Весенние ветерки прилетали в город, принося влажность речек, только что освободившихся ото льда, принося шум зеленого моря, окружившего Злочев своими холмами и долинами, лесами и цветущей степью. По вечерам деревья и травы окутывались темнотой, и страшно было, что Злочев навеки растворится в этой зеленой, бескрайней степи.