За волной - край света

Капитан поднялся от костра и заторопил ватагу. Ветер рвал, разносил пламя под котлами, но Бочаров настоял, чтобы ватажники поели горячего. Решил гнать байдары без остановки, пройти морем как можно дальше, прежде чем изопревшие шкуры не позволят держаться на воде, и хотел, чтобы похлебка подбодрила людей перед гонкой.

Когда отвалили от берега, Бочаров вывел свою байдару вперед и, взяв ветер полным парусом, повел вразрез волны, едва не черпая через борт. Время работало против ватаги, и он дорожил каждой минутой.

Начался дождь, на волнах появились штормовые, пенные барашки, но капитан не убавлял парусности.

* * *

Баранов пришел на Кадьяк на пятый день после возвращения из похода ватажки Евстрата Ивановича. Старый управитель был плох после нападения медведя, однако жив остался. Кильсей успел выстрелом свалить зверя. Медведь сильно помял Евстрата Ивановича, половину кожи снял с черепа, прокусил до кости плечо, вывернул руку, но все же Кильсей в последнюю минуту выхватил обеспамятевшего управителя из страшных лап. Сейчас Евстрат Иванович лежал в своей избе, обмотанный окровавленными тряпками, в жару, но, надеялись, встанет.

Когда Баранов вошел к нему, Евстрат Иванович с трудом повернул голову навстречу и разомкнул губы:

— Вот как встречаю-то...— Перевел дыхание, добавил: — Здравствуй, здравствуй. Садись ближе.

Глаза у него нездорово блестели, борода висела тряпкой. Попытался улыбнуться, однако.

Кильсей подвинул Баранову чурбачок.

— Пониже устраивайся, ему голову держать трудно,— сказал заботливо.

Баранов присел.

— Поломал меня зверь,— помолчав, продолжил Деларов,— поломал.

Баранов осторожно коснулся рукой плеча старого управителя, сказал:

— Ничего, Евстрат Иванович, выдюжишь. Здоровьишко твое поправим.

Деларов, лежавший навзничь на топчане, перекатил на него глаза, с интересом взглянул на нового человека и ничего на то не ответил.

Баранов, поняв его взгляд, как недоверие к своему «поправим», настойчиво повторил:

— Поднимешься, я травы сильные знаю.

Баранов считал себя умельцем в врачевании. А скорее всего, руки добрые у него были, и не коренье да травы, что он готовил, людей поднимали на ноги, но тепло, передаваемое его руками. Давно ведомо: есть люди, что руку положат и боль снимут. Так вот он, наверное, из таких был.

Деларов завозился на лавке, оперся на локоть.

— Да ты лежи, лежи,— хотел было придержать его Баранов, но Евстрат Иванович отвел руку.

— Ничего,— сказал,— так мне полегче.

Здоровенная взлохмаченная голова поднялась над подушкой, и два пронзительных, голубых, как угли в горне, глаза в упор глянули на Баранова. Тут только Александр Андреевич по-настоящему разглядел старого управителя. Глубокими морщинами изрезанное лицо, крепкий подбородок, широкий лоб. Однако не эти черты бросились в глаза, но неизъяснимое выражение силы во всем облике Евстрата Ивановича, говорившее без слов — этого сломить ни медведь, ни болезнь не смогут. Он свое сделает. И Баранову вспомнился Потап Зайков. «Добрыми людьми,— подумал,— встречают меня новые земли. Кремушки все, кремушки. Иные, знать, здесь не выдерживают. Не по зубам им земли эти». И словно в подтверждение того, что медведь хоть и ломал, но не одолел его, Деларов горячо заговорил:

— Александр Андреевич, ты вот что... Собери людей и давай двигай на место, что я выбрал под крепостцу. Место доброе, я все оглядел. Славная крепостца будет. А здесь нам неспособно.

У Деларова пот выступил на лбу крупными каплями. Жар сжигал его, палил большое, мощное тело.

— Успокойся, успокойся, Евстрат Иванович,— остановил было старого управителя Баранов, но Деларов мотнул головой.

—  Постой,— сказал хрипло,—постой. Я отлежусь...— Поморщился.— Дело сначала давай закончим.

Баранов замолчал.

— Двигай немедля,— продолжал Евстрат Иванович,— за лето все успеете, ежели навалиться. И коняг, коняг поболее возьмите. Ты с ними дружбу води. Народ они добрый и помощники нам на новых землях.

Говорил он с таким напором, с такой убеждающей силой, что возражать было невозможно.

— Хорошо, хорошо, Евстрат Иванович,— ответил Баранов,— дай вот огляжусь и тогда уж двину.

— Нет,— резко возразил Деларов, выше вскинув голову. Поперек лба надулась у него злая жила.— Времени у тебя нет оглядываться. Нет! И запомни и поверь — здесь, на землях этих, для огляду минуты нет. Знай ворочай да башкой вари, чтобы все впопад было. Иначе не моги!

Откинулся на подушку, прикрыл глаза.

Все сказанное им было выговорено голосом грубым, жестким, наступательным, властным, как если бы он не от себя все это говорил, но от всех пришедших на новые земли, и жизнь их здесь была груба, жестока, и лишь наступательность и властность могли позволить им зацепиться, удержать дикие эти земли, на которые они ступили первыми. И он не только говорил, но и был грубой, жесткой, напористой и властной силой, которая покоряла новые земли.

Вот так наставил Баранова на управительскую жизнь старик Деларов. Так дела передал из рук в руки. И не раз, и не два за долгие-долгие годы на новых землях вспоминал Баранов хрипло вырвавшееся из воспаленной глотки: «Иначе не моги!»