За волной - край света

Очень обрадовал его Голиков. И выручкой знатной, и настроением веселым. В Охотске–то все один мараковал, не с кем было и словом перемолвиться. Считал гроши. А тут, смотри, приехал — и компаньон веселый, и капитал, что впору залатать все дыры. Шелихов обмакнул перо и занес над бумагой.

— Постой, постой, Гриша, — остановил Иван Ларионович севшим голосом. — Да мне–то ты что оставляешь? Я приказчикам больше плачу. — И резонно так, чуть склонив голову к плечу, с недоумением руками развел. — Приказчикам. Понимаешь? Приказчикам.

Во взгляде у него промелькнуло сомнение: на ветру — де холодном голову Григорию Ивановичу, Грише его дорогому, не прихватило ли морозом? Оно в лютую стынь всякое случается.

— Что? — переспросил Шелихов, поднимая взгляд от бумаги. По глазам, высвеченным пламенем свечи, было видно, что он в мыслях далеко. Рука с пером повисла в воздухе. — Что сказал–то?

— Приказчикам, говорю, — повторил Иван Ларионович, — я больше плачу, чем ты мне оставляешь за труды. — Лицо его стало кислым. — Да и то на двоих надо разделить: на тебя да на меня.

— Приказчикам? — протянул Шелихов и легко засмеялся: — Ну да на то они и приказчики, Иван Ларионович, а мы хозяева. — И, будто сказав этим все, опять согнулся над бумагой, ведя новую строчку.

Иван Ларионович дрожащими пальцами коснулся лба, разглаживая морщины, которые не только слабая рука, но и ничто иное разгладить не могло.

— Мысль у меня есть, — сказал Шелихов, — для новоземельцев книг поболее закупить по навигации, арифметике, истории.

— Так, так, — провякал Иван Ларионович, обминая ладошкой лоб, и неестественно, как рак на свет, выпучил глаза.

Шелихов в другой раз глянул на него:

— В Москву срочно надо послать человека скобяного товару закупить, да поболее.

И новую строчку вписал в испугавший Ивана Ларионовича лист, не замечая, что настроение у компаньона переменилось и он уже валеночком в пол не стучит, но, напротив, нахохлился и глазами царапает, что филин из дупла. У Ивана Ларионовича на щеках выступили темные пятна, поползли к шее. Рука на лбу затрепетала. Покряхтывая, он вспомнил вдруг, как сидел в этой же самой комнате после возвращения судейского крючка из Москвы и размышлял о том, что приедет Гришка — и полетят счастливо вырученные на торгах белые голуби. «Пташками» тогда еще он их назвал, и горечь, что в тот вечер обожгла, вновь к горлу подступила.

— Так, так, — проскрипел, — но арифметика–то, навигация к чему?

— Как к чему? — удивился Шелихов, откинувшись на спинку жалобно запевшего под ним стула. — Знающих людей у нас великая нехватка на новых землях. Так мы тамошних мальцов учить будем. Народ они смышленый, бойкий. Сам видел, знаю. И коли выучим, станут они компании немалой подмогой. Это я обмозговал. Шесть человек тамошних ребятишек с собой привез и в Охотскую навигаторскую школу хочу определить. Посмотришь, какие из них мореходы выучатся!

— Так… так, — протянул Иван Ларионович, — обмозговал, говоришь? — Ладошка все мяла и мяла морщины. — Подмогой, значится, — и не выдержал, сказал: — Гриша, охолонь, — и уже тверже добавил: — Да наше ли то дело?

— Наше, — с уверенностью ответил Шелихов, — чье же еще?

Взглянул на Голикова и тут только увидел перемену в лице компаньона. Разом все понял. И обида его ударила. Так обрадовался разговору. Разлетелся в мечтах. И вот те на… Укорот на него накинули. Стой, конь ретивый! Сдавай назад! Этого он никак не ожидал. Лучше бы обухом в лоб двинули. Дыхание даже перехватило у Шелихова. Так негаданна была перемена в Голикове. И словно сорвалась в Григории Ивановиче пружина. Вскочил со стула. Метнулся по комнате. Пламя свечи взбросилось, как от ветра. Весь, до конца, был там, на Кадьяке. Море в ушах гудело. Паруса над головой плескали. И вдруг увидел: тесная комната, лампада в углу, счеты на краю стола. Костяшки счетов белели, как укор разлетевшейся мечте. «Сколько там на них набросано, — ударило в голову, — на новоземельные дела? Даль голубая, море, люди, что жизни не щадят, — костяшки на счетах?»

— Можно, — ударил голосом, — и по–лебедевски, конечно. Что там? Можно! Даже и способнее. — Чуть не захлебнулся от слов. — Зверя взял, шкуры ободрал, на торгах сбыл, денежки в мошну, плюх на нее задом — и сиди. Вот, — пнул носком валенка в сундук, стоящий у стены, — весь капитал в такой сундучище.

— Ты тише, тише, Гриша, — подсох лицом Иван Ларионович, — это еще дедовский.

— Вот то–то, — резко оборотился к нему Шелихов, — что дедовский. А нам по–дедовски нельзя, — помял горло рукой, — время не то. Да и по–другому мы за дело взялись. Деды–то в подвалах ковырялись, в лабазах, а мы за окоем заглядываем. Эх, — махнул рукой, — мошну набить — какое счастье?!

— Запас карман не тянет, — осадил Голиков, — так народ говорит, а он не глуп.

— Не всякая присказка в строку. Капитал нужен,

Иван Ларионович, — зло сощурил глаз Шелихов, — чтобы вперед идти. А так — зачем он? Лебедева наши беды не жгут. А мы как размахнулись? Ну, а коль размахнулся — бей. И так ведь люди говорят.

Иван Ларионович лоб в ладонь упер, замолчал.