За волной - край света

Меха меняли на ружья, топоры, ножи, на особо ценимый здесь бисер, и алый, и голубой, и зеленых тонов. Бисер шел на украшения одежд местных жителей, любивших в платье яркость и красочность; великими искусниками они были в вышивке сложнейших узоров. Причудливо сшивали в ковры сами по себе необыкновенной красоты шкуры и рыси пестрой — черные пятна по желтоватому полю, и песца голубого, что был синь, как само низкое северное небо, и соболя цветом в мед золотой…

Кильсей, таежный охотник, сызмальства знакомый с пушным промыслом, меха отбирал со знанием и расплачивался по достоинству каждой шкуры. Евстрат Иванович не раз напоминал шелиховский наказ: с охотниками быть ласковыми и не обманывать ни в чем. «Раз обманешь, — говорил Шелихов, — вдругорядь он к тебе не придет, и ущерб от обмана такого будет большим, чем выгода, которую ты в первый раз получишь».

Кильсей шкуру брал всей рукой, гармошкой собирал в ладонь, и, ежели мех скрипел, упружился, но ни единой пушинки при этом на пальцах не оставалось, значило — шкура хороша. Взята вовремя и выработана добре. На такой рухляди меховой на торгах не прогадаешь. Купец сам к тебе подойдет.

Подготовились ватажники и к выходу в дальние стойбища. Деларов в походы эти посылал по два, много — по три старых ватажника, таких, как Кондратий, Феодосий, а с ними по десятку, по два алеутов или коняг. Путь им предстоял долгий, трудный, опасный. Алеуты или коняги места эти знали лучше русских и были в пути добрыми помощниками. В Кенаи шли малые эти ватажки, а то и до Чугацкого залива за сотни верст по ледяным полям, где лишь ветер гулял, стыл под холодным небом снег да кружила, играла, уводила в неведомые дали полновластная хозяйка здешних мест — злая пурга. В таком походе не забалуешь, здесь строгость нужна.

В один из этих дней, неловко споткнувшись на пороге, толкнулся в избу управителя Тимофей Портянка. Остановился у дверей, утопив лицо в широком вороте армяка.

Деларов из–за стола, где отписывал товары, поднял на него глаза.

Тимофей топтался у порога.

«Пришел, — подумал Деларов, — эх ты, воробей серый».

В тот раз, когда выставили Тимофея перед миром с позорным анкерком на шее, ватага его простила. Никто пальцем не тронул, памятуя добрую службу в кенайской крепостце. Покричали да, плюнув, разошлись. Но долго, долго Тимофей как зачумленный ходил по крепостце, Евстрату Ивановичу на глаза не показывался. Хоронился по углам, по–за избами. Ан вот пришел. Стоял, молчал. Не знал, как разговор начать. Слов подходящих не находил. Половица под Тимофеем скрипнула. Тяжелый был мужик.

Деларов отложил перо. И хотя некогда было, поглядел на Тимофея долгим взглядом. Веко над глазом управителя дрогнуло.

Евстрат Иванович зелья хмельного не употреблял. Чурался. Однако жизнь долгую прожил и видел, что вино с людьми творит. С твердостью знал: счастье оно никому не принесло. В Замоскворечье, с детства, запомнил: бабы праздников боялись. Нет бы человеку возрадоваться, отдохнуть душой в редкий праздничный денек, ан нет. Страх праздники несли, так как зелье хмельное рекой лилось и люди зверели. Оно бы малость выпить не грех, но у малости российской всегда прицеп есть. А там и пошло, и поехало. Но и конечно, кулаком в лоб так, что искры во весь потолок. Вот то уж праздник, ребята, гуляем! На Руси водку пополам с кровью пьют. Не своей, так чужой, но все одно юшка красная льется. Ах ты рожа хмельная, бахвальство сатанинское, губы, разъеденные вином. Раззявистый рот распахнется, что глотка видна, и туда — ах! — как в бездну. Веселись мужики! И скороговоркой замоскворецкой:

Заходи, поднеси, каблучком ударю!

И в ответ для тебя карася зажарю…

И опять же кулаком в самое больное. Праздник? Бабьи слезы да мужицкие синяки. А уж разору, разору, потерь по хозяйству — не приведи господь. Мужик со стоном после праздника поднимался и глаза людям не показывал. А так, мышью серой, нырь куда ни есть, только бы не видел никто.

Но об этом Евстрат Иванович подумал, а вслух сказал:

— Пришел? Что скажешь?

Тимофей, словно выныривая из темной воды, выпростал лицо из воротника. Страдающие глаза глянули несмело.

— Евстрат Иванович, — начал просительно, — отпусти с какой ни есть ватажкой. Хотя бы в Кенаи или куда дальше.

Деларов опять за перо взялся. Под Тимофеем скрипели половицы, переступал с ноги на ногу мужик. Маялся.

— А? Евстрат Иванович, — начал он в другой раз.

Деларов торопился пером по бумаге. Знал: упряжки стоят готовые в путь и мужики только его ждут.

— Евстрат Иванович, — с отчаянием затянул Портянка.

И тут застучали торопливые шаги по крыльцу. Дверь распахнулась.