За запертой дверью (СИ)

— Потом, когда-нибудь, если Вы допустите, — продолжала преподавательница, — если огонь в вашем сердце угаснет, поверьте мне, с ним угаснет всё прочее. С ним угаснет вся жизнь. Любить, милая, — это великий дар. Берегите его.

— Я знаю, — Ада повернулась к женщине. Да, она знала, прекрасно знала, каково это. Чувствовать жизнь. Без повода улыбаться. Смотреть и видеть. Слушать и слышать. Она знала. — Простите. Я правда, правда просто устала.

В коридоре что-то до боли знакомо зашелестело.

У Ады по-детски защемило в груди.

Мария Геннадьевна прищурилась и расплылась в улыбке.

— Тогда я оставлю Вас, отдохните.

Она вышла из кабинета, и Ада услышала, как прямо за дверью она с кем-то поздоровалась.

Да. Да.

Она всё правильно услышала.

Её шаги.

— Добрый вечер, — прозвенел дорогой голос под звук скрипящей двери.

Это была она. Да. Свежая, живая. Казалось, она вся светилась, и, как обычно, улыбка её сияла теплотой. Как будто меря шагами вечер, она вошла, легкая, невесомая, прямая на старую пыльную кафедру, и та, кажется преобразилась. Впорхнула, как птичка в распахнутое окно. В чем-то синем, шерстяном — нет? Ада смотрела на неё, пыталась поймать, уловить наконец эту долгожданную картинку, но никак не могла поверить, что вот она — стоит прямо перед ней! И эта плавная линия губ, и это серебро в волосах, и эти глаза — да, это была она. Такая, какой Ада помнила её, а, может, лучше. И это было — в очередной раз! — как в первый раз. Нет. Нет. Не имело это всё значения. Она светилась вся, блестела, как… Как только она одна могла блестеть.

— Здравствуйте, Елена Владимировна, — Ада расплылась в улыбке. — Я так давно Вас не видела.

Сердце куда-то пропало. И голова. И ноги. Знаете, как это бывает? Думаю, здесь все мои слова теряют всякий смысл.

— И не говорите, — преподавательница живо подлетела к зеркалу, махнув рукой. — Сама как будто сто лет не была на кафедре. Как Ваши дела?

— Хорошо.

— Ну, чудесно.

На исходе дня под чернеющим небом Ада готова была умереть от глупого счастья. Всё стало вдруг мелким. Всё разрешилось. И не было ничего теплее старой кафедры, пыльного дивана, шумной лампы, скрипучей двери. И не было, поверьте мне, не было в целом мире никого счастливее моей Ады. Пусть и не была она более моей.

Радость и грусть, счастье и горе, вся земная жизнь свернулась в бумажного журавлика и выпорхнула в окно. А то, что осталось, дрожало и пело, и, кажется, все слышали.

— Елена Владимировна, знаете…

— М?

Она повернулась к лаборантке и подняла брови так, как никто, кроме нее, не поднимает. Ада не могла на неё не смотреть, но, глядя на преподавательницу, она забывала слова, они терялись, путались, как будто издевались над ней. Она светло улыбнулась.

— Да я просто соскучилась по Вам.

Её голубые глаза заблестели.

— Спасибо, мне очень приятно это слышать.

— У Вас пара?

— Нет, мне надо папку забрать, и Вера Александровна мне сказала, что Вы сегодня едете с нами?

— Конечно, едет, — Мария Геннадьевна улыбалась в дверях.

— Давно пора, — заключила Елена Владимировна, — проведете время с приятной компанией. И я что-то не помню, когда мы с Вами по-человечески говорили.

— Очень давно.

Ада почувствовала, как тепло разливается внутри, как… Нет. Ни на что это не было похоже. Это было одно-единственное в своем роде чувство. И оно готово было взорваться.

— Да, еду, — заключила она с улыбкой, пусть и слабо представляла, что должно произойти. Однако она смотрела на Елену Владимировну, и, казалось, с ней Ада поехала бы куда угодно.

========== Глава 17. Ветер перемен. ==========

— А Вы, Ада, чего молчите? — Вера Александровна развернулась в кресле, вальяжно закинув ногу на подлокотник. Елена Владимировна стояла у этажерки, улыбалась, крутила ножку бокала. Мария Геннадьевна сидела на спинке дивана, спустив ноги на его подушки, и курила. Ольга Борисовна гремела на кухне. Катенька сидела у стены, о чем-то смеялась.

Ночь была по-своему чудесна. Уже знакомая квартира знакомо пахла знакомыми сигаретами, и в старых колонках мурлыкал старый джаз, но не могла — нет, не могла! — Ада более расслабиться, почувствовать теплоту компании, громко говорить и громко смеяться. Она стояла рядом. Она была свежая, как обычно, и она заставляла мою Аду искриться, как шампанское, изнутри. Нет, быть собой она не могла. Иногда ей казалось, что она вообще не может больше быть. И всё же была она по-особенному счастлива, глядя на всех, слушая горячие разговоры. Сидеть с ними в одной гостиной. Улыбаться. Пить.

Пить. Нет, алкоголь не радовал Аду тем вечером. Она бросила на Елену Владимировну беглый — лишь бы только он остался незамеченным! — взгляд. Как далеки они были. Стояли там, в одной теплой гостиной, и были бесконечно далеки. Не видели друг друга. Ада не могла — действительно не могла — смотреть на неё. Казалось, задержись она хотя бы на мгновение — и всё пропадет, сгорит, умрет. Но не смотреть, не смотреть было ещё больнее. Это чувство Ада не могла достойно объяснить, как и все те, кто когда-либо его испытывал. Слов не хватало. Всегда не хватало.