За живой и мертвой водой

Как открывали дверь, Юрко не услышал. Его разбудил не шум, а что–то другое. Открыл глаза и увидел брата. Петр был один, автомат висел на его груди. Он, видимо, только что зашел в камеру. Юрко понял, что его разбудил взгляд брата. На Петра было страшно смотреть — лицо потемнело, глаза горели, как у чахоточного.

— Вставай, Юрко…

От тихого, печального голоса брата у Юрка защемило сердце. Он знал: только горе, одно только горе может он принести Петру. Ничего больше.

Когда братья выходили из дома, попадавшиеся им навстречу бандеровцы торопливо сторонились, жались к стенам. Месяц прошмыгнул вперед, распахнул пошире двери, толкнул ногой сидевшего на ступеньках старика. Это был тот старик, которого Юрко видел ночью. Он испуганно вскочил, замычал, дергая головой, начал угодливо кланяться, как, очевидно, кланялся своему пану, бывшему владельцу этой усадьбы. «Глухонемой, держат сторожем», — машинально отметил про себя Юрко.

Петр повел брата по тропинке, протоптанной к реке. Солнце уже стояло высоко, и недалекий, залитый светом лес казался особенно красивым. Нет, лес не манил, не звал Юрка к себе, но было что–то радостное, спокойное, торжественное в его золотисто–зеленой неподвижности, чудилась какая–то невозмутимо–добрая улыбка на лицах деревьев, точно они хотели успокоить, ободрить Юрка, напомнить ему, что земля, на которой живут, враждуют, убивают друг друга люди, по–прежнему прекрасна.

Неужели Петро не замечает этого? Юрко взглянул на брата. Тот шел, сжав губы, глядя на землю. Позади треснула ветка. Юрко оглянулся — двое с автоматами, охрана… Петр, не оборачиваясь, сделал знак рукой, и шаги позади затихли.

До реки оставалось метров шестьдесят — Юрко увидел и узнал тот взгорок, с которого он, разбежавшись, прыгал вниз головой в воду, — когда Петр свернул с тропинки к поваленной березе. Тут, вдали от чужих глаз и ушей, решил он поговорить с младшим братом.

Сели рядом. Юрко застыл, ожидая первого слова, первого вопроса. Петр молчал. Юрко не выдержал, взглянул на него.

— Что ты наделал, Юрко? — с болью произнес Петр. — Что ты наделал…

— А что я наделал? — внезапно ожесточаясь, чувствуя, что внутри сжимается до отказа какая–то пружина, спросил Юрко с вызовом. — Я убил кого? Ограбил?

— Хуже… — покачал головой Петр. — Я все знаю.

— Петро, слово чести… Я ни в чем не виноват, ничего плохого не сделал.

— Юрко, я все знаю! — сверкнул глазами Петр.

«Не знаете. Да и не нужно вам все знать…» — подумал Юрко сердито. Брат был на пятнадцать лет старше его, и Юрко, даже когда мысленно обращался к нему, употреблял уважительное «вы».

— Тогда скажите! За что они меня взяли, руки мне крутили? В чем они меня обвиняют?

— Не они… Я тебя обвиняю. В самом страшном. В предательстве.

Юрко рывком повернулся к брату. Глаза их встретились. Негодование Юрка было таким сильным, искренним, что Петр почувствовал это и обрадовался: хлопец мог не знать всего, его обманули, обвели вокруг пальца… Все же с Юрка нельзя было снять вину полностью, свою часть вины он должен был искупить. Петр продолжал, повысив голос:

— Да, в предательстве. Это твоя Стефа сообщила полякам, что в Рутках гуляют наши хлопцы.

Обвинение Петра было диким, бессмысленным — как он только мог подумать такое! Но не это поразило Юрка. Оказывается, Петр знал о существовании Стефы. Он связывал ее с тем, что произошло в Рутках. Одно необдуманное слово — и на Стефу обрушится беда. И не только на Стефу… На всех, кто отважился дать ей приют.

— Петро, самым святым — памятью о нашей маме присягаю. Это неправда, — тихо сказал он, прикоснувшись рукой к колену брата. — Почему–вы не хотите поверить мне?

— Я верю… — голос Петра звучал тихо, печально. — Сознательное предательство я исключаю, отбрасываю. Все сделала она, твоя полячка. Ты не знаешь, на что способны эти гадючки. Они пригреются у самого сердца и укусят. Где она? Кто ее прячет? Скажи. Ты должен помочь нам. Хлопцы ее допросят, сделают расследование.

Вот как повернул дело Петр. Да, Месяц со своими хлопцами допросит, расследует… Юрко уже знал, как это делается. Лицо брата как бы слилось в одно с лицами Белого, Месяца, Клешни и глядело на Юрка обезображенными бельмами, слепыми глазами. Они… Были ^Они, был он и была Стефа, ни в чем не повинная, беззащитная. Они требовали, чтобы он принес ее в жертву.

Юрко опустил голову.

— Я знаю, как трудно тебе сейчас, — услышал он голос брата, печальный, сочувствующий. — Любовь, первая любовь… Из–за любви руки на себя накладывали. Я сам… Я тоже это испытал. Но в наше время даже самоубийство непозволительная роскошь.

Петр угадал — в эту минуту Юрко думал, что ему легче будет принять смерть самому, нежели отдать в руки палачей эсбе невиновных людей.

— Подымись выше всего этого, — продолжал Петр, — и дух твой, украинский, казацкий дух, окрепнет, закалится. Ты станешь национальным героем. Твое имя останется в истории украинского народа. О тебе будут слагать легенды и песни.