Забавы придворных

Стикс — нелюбье, зной — Флегетон, забвение — Лета,
Скорбные вопли — Коцит; горе — глухой Ахерон[866]

—

все это есть у нас при дворе. В них струи всех кар смешиваются, в них все роды злодеяний караются. Нет проступка, который здесь и в этих реках не нашел бы подобающего наказания. Всякое беззаконие обретает здесь свой молот, чтобы виделась, Боже, в этих реках ярость Твоя и в этом море — Твое негодование[867]. Придворный Стикс — ненависть, рождающаяся в нас, по нашей или чужой вине; Флегетон — зной алчности и гнева; Лета — забвение милостей Творца и обетов, данных в крещении; Коцит — скорбь, причиняемая нам нашей невоздержностью: многообразными путями приходит она, вместе с тем беззаконником, коего призывают наши грехи: он — источник скорбей и создатель идолов в людях, ему подвластных. Ахерон — печаль, то есть раскаяние в делах или словах или от несбывшихся желаний.

Кроме того, и бичевания, достающиеся злодействам, и боли, присущие наказаниям, мы можем поместить здесь, если угодно. Харон[868], адский перевозчик, переправляет в челне лишь тех, у кого плата во рту; во рту, говорят, а не в руке, ибо наш перевозчик слушается, если ему обещаешь, а если дашь, никогда уж тебя не признает. Так часто бывает и в других случаях: при дворе тень важнее тела, сомнение — уверенности, обещание — подарка.

Над Танталом там смеется убегающий поток. Нас здесь обманывают блага, отбегающие, едва мы коснемся их кончиками пальцев, и улетучивается выгода, казалось, уже ухваченная.

Сизиф там со дна долины к вершине горы доставляет камень и оттуда за ним, скатившимся, идет, чтобы тот, наверх поднятый, опять скатился. Здесь есть такие, кто, достигнув высоты богатства, считает, что ничего не сделано, и идет за сердцем, скатившимся в долину алчности, дабы возвести его на гору выше прежней, где оно не удержится, ибо в надежде на вожделенное дешевеет добытое. Такое сердце сравнимо с камнем, ибо Господь говорит: «Отниму сердце каменное и дам плотяное» [869]. Дай его, Боже, и позволь придворным на какой-нибудь горе успокоиться!

Иксион там вращается в колесе, часто сам с собою несходен, вверх, вниз, туда, сюда. И у нас есть Иксионы, коих терзает их жребием коловращенье Фортуны. Восходят к славе, рушатся в убожество, отверженные, все еще надеются, наверху веселятся, внизу скорбят, справа надеются, слева страшатся; и хотя в колесе страхи зрятся отовсюду, нет в нем и места без надежды. Хотя делят двор меж собою надежда, страх, радость и скорбь, но одна надежда объединяет всех и удерживает. Все тут ужасно, все воюет против совести, но оттого не менее вожделенно.

Титий[870] при первом взгляде возжелал Юнону и, пылко следуя за недозволенным желанием, не обуздал зной безрассудной печени; посему в нем справедливо наказывается печень, возрождаясь себе на ущерб; она питает алчность коршунов, и хоть она день ото дня не умаляется, а голод их вовек не утоляется. Разве я при дворе — не Титий и, может быть, кто-нибудь еще, на чье алчное сердце слетают коршуны, то есть черные страсти, раздирающие его, поскольку оно не боролось, дурному вожделению не противилось? Но не Титий тот, кто не укрыл от Юноны тяготу распутного ума. Его мысли, речи, действия противны тому блаженному мужу, что не ходил, не стоял и не сидел[871].

Дочери Бела[872] силятся там наполнить решетом дырявые, бездонные сосуды, пропускающие всякую жидкость, и расточают непрестанно почерпаемую летейскую влагу. Бел переводится как «мужественный» или «доблестный»; это Отец наш Бог. Мы — не сыновья Его, поскольку не доблестны, не крепки, но дочери, ибо изнеженны до бессилия; решетом, которое отделяет зерно от мякины, то есть умением различать, мы силимся наполнить сосуды продырявленные, то есть души ненасытные. Честолюбие испортило им дно; они всасывают, подобно Харибде, все, что в них вливается, и без всякого намека на наполнение неустанно глотают впустую. Это решето не отделяет мутное от прозрачного, илистое от чистого, хотя для этого создано, и не удерживает ни воды, текущей в жизнь вечную, ни воды, пьющий которую не возжаждет вовек[873], но летейскую воду, пьющий которую теряет память, которая обморачивает гортань, вызывает новую жажду, тайком входит в душу, с нею смешивается и понуждает войти в глубокую грязь[874].