Забавы придворных

Цистерцианцы произошли из Англии, из селения под названием Шерборн. Там подвизалось множество монахов в черных одеждах под началом строгого аббата. Он натягивал им поводья, это пришлось иным не по нраву, и четверо из их числа, пустившись в бега, направляются во Францию, матерь всякой злобы. Кружат они там, соединившись с поклонниками удовольствий, на которых Франция всегда особенно богата; в своем кружении сталкиваются наконец со скудостью съестного и, отягченные пыткой нехватки, долго обсуждают, что им делать. Назад идти не хотят, без дохода жить не могут. Как добыть? Откуда взять? Решено наконец водвориться в пустыне под предлогом набожности, однако не в Павловой или Иларионовой пустыне[156] на ливийских просторах, не в дебрях Черной Горы[157], не в пещерах и гротах[158], где нет никого, кроме Бога, — нет, для решивших поклоняться человеку как богу и люди и Бог должны быть доброхотами, но не соседями. Итак, они выбирают место, удобное для жилья: не непригодное для обитания, но обитаемое, чистое, плодородное, податливое к обработке, не никчемное для посева, огражденное дубравами, кипящее ключами, истый рог изобилия, место вне мира в сердце мира, удаленное от людей среди людей, — выбирают, не желая знать мира, но желая, чтоб мир о них знал, как та, что «к ивам бежит, но сперва увиденной быть она хочет»[159]. Они приобрели у какого-то богача дешевый и худой кусок земли среди большого леса, изображая безупречность, долго упрашивая, приплетая Бога к каждому слову. Они вырубают и выкорчевывают лес, обращают его в ровное поле, кусты — в плоды, ивняк — в ниву, ивовую лозу — в виноградную, и чтобы свободней предаваться этим занятиям, они вынуждены отнять время у молитв. Сидела доселе Мария, словно не сочувствуя трудам Марфы; у них же Мария стала снисходительней и поднимается помочь Марфе в ее заботах. Другие ордены в полуночи встают исповедаться Господу, как говорит псалмопевец[160], и по свершении часа, изнуренные, засыпают: а эти, положив себе заповедь суровей и крепче, постановили по истечении часа пребывать в бдении и молитве до наступления дня. Через некоторое время, однако, это показалось им трудно, а так как менять правило было позорно, они предпочли переменить час с полуночного на предрассветный, дабы их служба кончалась вместе с ночью и уставу не было ущерба. Другие поднимаются до утренней звезды: эти, предпочитая

с восходом солнца ясного
взнести мольбы ко Господу[161],

по совершении часов и мессы все вместе выходят к дневным трудам.

Эти четверо приняли правило строже и тесней, чем блаженного Василия или Бенедикта: отказались от мехов, льна и даже конопли, довольствуясь некрашеной шерстью, и так рьяно отдалились от черных монахов, что в противность их одежде стали носить белую. Никто из монахов не вкушал ни мяса, ни крови до времен Карла Великого, который прилежными мольбами добился у папы Льва разрешения на мясо для цисмонтанских монахов, выпросив им еще и животное масло, так как лаврового у них, в отличие от трансмонтанцев, не было[162]. Цистерцианцы же, не приемля этого послабления, блюдут строгость старинной стези[163], чуждаясь мясоядения. Однако свиней они выкармливают многими тысячами и продают бекон — может, и не весь; голов, ног, копыт не отдают, не продают, не выбрасывают; что с ними делается, Бог весть. Сходным образом и что там с курами, которые у них в великом обилии, — это между Богом и ними.

Они отвергли церковные владения и все неправедные приобретения, живя, как апостол, трудом рук своих[164], удалив всякое корыстолюбие; но это до времени. Не знаю, что они затевали и что сулили в своей завязи, но что бы ни сулили, плод вышел такой, что мы страшимся деревьев. В ту пору они во всем держали себя так смиренно и просто, ничего алчного, ничего своекорыстного не делая, ничьему плачу не отказывая в утешении, никому не делая, чего себе бы не желали, никому злом за зло не воздавая[165], безупречность храня от бесчестья, как бальзам от грязи; все восхваляли их субботы и желали стать, как они. Так они сделались народом весьма многочисленным и распространились во многих обителях, имена коих заключают в себе некий намек божества, как Божья Хижина, Божья Долина, Гавань Спасения, Взойди-на-Небо, Дивная Долина, Лампада, Ясная Долина[166]. Из сей последней взошел Бернард и начал сиять меж другими, а скорее — над другими, как Денница[167] среди ночных светил, муж скорого красноречия, заставлявший колесницы объезжать грады и замки, чтобы отвозить оттуда истинно верующих к нему в обитель. По всем пределам Галлии он был носим духом, а какие совершал чудеса, о том писал Жоффруа Осерский; верьте ему[168].