Забереги

— А гора в море, — подталкивал его к столу Федор, — а на горе рыба. Забыл? За рыбой мамка твоя и уехала. К полудню возвернется, самое большее, к вечеру. Если в кладовой фонарь зажечь, сегодня можно будет и по трудодням разбросать. Слышите, пузаны? — уже и других поторапливал к столу. — Сорока-воровка рыбку ловила, деток кормила — этому дала, этому дала, а тому вон дулю пустую. Почему? А потому, что рыбку ловить не помогал. Всем сейчас холодно и голодно, но все какую-нибудь да рыбку ловят, слышите, пузаны? А ежели кто на печке решил отсидеться, тот ничего не получит. Марш к столу!

Так он поторапливал свою ребятню, выпроваживал в школу. Одному Саньке делать было нечего. Да и рыбы, как ожидал он, не было, а была все та же картошка с капустой. Он в слезы:

— Да-а, кали ласка, давай мне трудодень, я тоже рыбки хоцу-у…

Федор не мог не улыбнуться, но ответил с подобающей серьезностью:

— Будет, будет и у тебя трудодень. Тебе занарядка вчерашняя: бей фашистов. Считай и в банку складывай. Как сотня — так и трудодень.

— Да-а, они разбегаются… Да-а, я вчерашнее и не считал… Да-а, у меня на руках только десять пальцев, остальные-то где взять, кали ласка…

Не дожидаясь конца этой плаксивой песни, Федор убежал в контору. Если Санька не знает, где взять десяток лишних рук, так и он, председатель, знает не больше Саньки. Ни пальцы, ни тем более целые руки на поле не растут, не картошка ведь. У него вон четыре скоро года, а ни на волос не прибавилась оттяпанная по плечо рука. И даже у вездесущих баб ничего не выросло, своими двоими навоз и сено ворочают. А как было бы хорошо — посеял, и руки взошли, выросли и налились силой! Вроде турнепса, с громадными красными кулачищами. Как бы он, грубый мужик, руки эти целовал… Говорят, на западе есть такой обычай — чего не видел, того не видел, а слышать слышал. Жаль, что только женские целуют, он бы с еще большей охоткой расцеловал мужские, под самое доброе слово, от плеч до закоревших ладоней. Растите только, живите, работайте. Не до десяти, не до ста — до тысячи не устал бы считать. Денно и нощно снятся ему эти работящие руки, с такими живыми, с такими проворными пальцами…

«Так-то вот, Санька, хоть в этом ты прав: где их возьмешь?»

Шел он опять по первопутку, вброд. Первую дорожку торил. Если по справедливости, за эту работу ему трудодни надо писать. Бывает, посылает женщин расчищать дороги, подъезды к сенным зародам и скотным дворам и с чистой совестью ставит палочки в своей клеенчатой тетрадке, которая всегда при себе, — в старой командирской сумке, настолько потертой и потрепанной, что и от нищенской сумы трудно отличить. А все же в ней жизнь и смерть ста восьмидесяти шести людей, включая детишек и приблудших беженцев. На много верст вокруг не только хлебом, но и картошкой не пахнет — пустая, выжженная голодом земля, к тому же и морозом скованная…