Забереги

Федор никогда не думал, что может так смерти радоваться, было ему совестно перед Альбиной Адамовной. Он взглянул на нее — и у нее слезы с радостью напополам, надо же!

— Федор, ведь ни одной минутки я не сомневалась…

— Какое сомнение! Такие мужики от пуль не бегают!

Он новыми глазами на Альбину Адамовну глянул. Чужедомка, человек без роду без племени, народившаяся здесь от каких-то ссыльных, была она несгораемая. Беды катились на нее лесным палом, но не палили, лишь обугливали некогда белое лицо; с годами она не седела, гарью покрывалась, как после пожарища. Постороннему человеку возраст ее теперь трудно было определить, хотя всякий местный знал: будь у нее Иван да будь счастье в доме, детей бы еще могла рожать. Федору снова стало совестно — и за свое здоровое лицо, и за свое семейное благополучие, поэтому и сказал:

— Ничего, Альбина Адамовна, мы еще с тобой попляшем на этом свете.

— Попляшем, Федор… надо плясать, — ответила она, сутуло поднимаясь из-за ученической парты.

Он опять пошел по своим делам, а весть об Иване Теслове его опережала, везде перебегала дорогу, радостью звенела.

— Гли-ко! — сказала на скотном дворе Василиса Власьевна. — Человек-то нашелся.

— Ну-ко! — то же сказала и Капа-Белиха, набежав на него у конторы. — Прямо из мертвых Иван воскрес.

Кощунственная эта радость перелетала из одной избы в другую. В Избишине не было того человека, который не повторял бы: «Смотри-ка, счастье-то Альбине Адамовне привалило!» И когда Федор, покрутившись в конторе, в нищих своих амбарах и на конюшне, снова заявился в коровник, там уже не работали, посиделки были. Новость все та же: Иван Теслов. Федор не замечал на лицах печали, будто Иван вот-вот должен был вернуться. Даже глупая Барбушиха на свой лад восприняла весть:

— Так-то! Ушел да и пришел, а мой уж не придет с похороночкой…

Федор и к Барбушихе, как недавно к Альбине Адамовне, присмотрелся. Если ту, белую, гарью запорошило, то у этой уже сизым дымом дотлевало лицо, вон скоро и пепел по ветру понесет. Не жилица, как понял Федор, и поспешил пожалеть Барбушиху:

— Ничего, дочки зато у тебя как нетелки бегают! Замуж вон отдашь. Скоро и мужики возвратятся все…

Не надо бы ему так говорить. Капа, сидевшая у плеча своего Семена Родимовича, вдруг визгливо, некрасиво закричала:

— Все? Все, говоришь? А ежели все-то возвратятся, как мы жить-то после того будем?! А-а! Молчишь, мужик блудный!

Федор покурил и, не желая ввязываться в бабьи слезы, побрел домой. Капе, конечно, не позавидуешь, объявись в один прекрасный день ее благоверный. Да ведь не объявится, не отдерет за косицы… Значит, и осуждать ее нечего, спасибо и на том, что пригрела такого нужного деревне мужика. Он бежал от бабьих слез, как от короткой и шумной весенней грозы — пронесет и распогодится. Но суждена была ему в этот день еще одна встреча — Лутонька с крыльца Барбушихи соступила, видно, что поджидала его.

— Ну, чего тебе, женушка непутевая? — смущенно спросил он.

— А того, муженек, того, — вовсе без смущения ответила Тонька, прилаживаясь к его шагу.

Вот так: за неделю какую отошла от беды, почистила перышки и уже в лёт собирается. Но он-то, Федор, вовсе не гусь перелетный, ему и весна не весна, а одни заботы. Вести за собой Тоньку было ни к чему, остановился прямо на дороге.

— Боишься, что увидят? Не бойся, я таковская, мешать тебе не стану. Одно скажи: из деревни-то не прогонишь?

— Куда тебя гнать, — потупился Федор. — У тебя, как у кукушки, и гнезда-то, поди, своего нет?

— Угадал ты, нету.

— Так ведь, говорят, с Демьяном жила.

— Жила, да опять отжила свое, Федя. Демьян-то… господи, дрянь таковская!..

— Дрянь ли, нет ли — мне какое дело. Ты вот что: ты чем-нибудь займись, раз уж опять в деревню попала. Есть-то тебе надо?

— Надо, Федя, надо, как без еды.

— Вот и я про то же самое…

Постарался поскорее закончить этот никчемный разговор да отправить Тоньку восвояси. «Эк ее черти по свету носят!» — были слова в спину. Тоньку он не видел с того дня, как выручал из беды в заледенелой церкви, но слухи о ней упорно дуло в уши. Говорили, не без хитрости еще первой военной зимой ушла от своего позора и несчастья в сторону Череповца и где-то там затерялась; говорили, не случайно и женой Демьяна Ряжина в Череповце объявилась. Если так, то нашла Тонька все, чего искала, а лучшего в эти годы и нельзя было сыскать. На то она и Лутонька, чтобы всю жизнь за своей пяткой гоняться. Еще говорили — был слух, через Мяксу и Вереть сюда долетел, — что Демьяна своего Тонька с носом оставила, к какому-то цыгану перекинулась. Голь перекатная, цыгане, докатывались и сюда, но были они в то время не лучше каких-либо других беженцев — чего в нищую кибитку было кидаться? Федор, посматривая в спину своей бывшей женушке, мало что ругал ее распоследними словами — не оправдывал и несчастия ее. «Блажит баба… и слава богу, что без меня», — думал он, отставая от нее и сворачивая к своему дому.

Наприставало, видно, немало в этот день к его лицу всякого сору с бору, если Марыся сказала встревоженно: