Забереги

Беды одна за другой валились на Федора. Только с грехом пополам оклемалась, помаявшись дня три животом, Марыся, только кое-как успокоил избишинцев после разбоя, учиненного мяксинскими беженцами, как Максимилиан Михайлович, этот тихоня, выскочивший в районные начальники, стребовал с него, где смешком, где тычком, угощение для тех же самых грабителей. Договорились они с Айно, после бестолковых споров, поймать все-таки лишний этот пудик рыбки, да шутка ли сказать! К пудику-то еще и трудодни надо было прибавить, на пустое брюхо весенние работы им не начать, да и разорвут бабы на части, если опять их обмануть. И так скотница Василиса Власьевна, с трудом дотягивающая четвертую военную зиму, ему при всех сказала:

— На твоей душе, Федор, грех будет, если я до светлого дня не дотяну.

Не совсем-то и кстати из района прибыл разъездной лектор, который святцы читал похлеще сбежавших попов, — о близкой победе, а стало быть и о дне светлом, говорил как о доброй довоенной пирушке. Все на эту заслуженную пирушку торопились, и всяк хотел живым до нее дойти, чтоб вино зря не прокисало. И под будущее вино еды требовали. Мало у кого оставались коровы, да и тех резали перед самой травой, — вот-вот еще маленько, и даровое молочко потечет в иссохший за зиму рот. Федор как узнал, что Барбушата порешили свою Бурёну, так и побежал прямо к ним.

— Что вы делаете, полоумные? — еще с порога закричал.

Но половина ли, четверть ли ума оставалась в старой Барбушихе — проснулось ретивое, заскрипело прежним скрипом:

— А что делаем, тебя не спрашиваем, давай! А что едим, не подглядывай, смотри!

Корову дочки без нее, конечно, запазгали, да и знала бы, невелика защитница: поломались кусачие зубы, искрошился ядовитый язык, после смерти Аверкия совсем опала телом и духом Барбушиха. А туда же, натура их подлая берет свое, барбушит:

— Чего уставился-то? Давай не замай. Поди, и у самого слюнки текут, эва!

Но как бы там ни было, после смерти Аверкия жить она стала тише, ругаться меньше, и то хорошо. Работу-то кое-как ковыряла. Федор ее спровадил:

— Лес для навозной дороги будешь таскать. Дровушки не забудь.

В прежние годы сто потов выходило, пока выпроваживал главную Барбушиху на работу, а сейчас ничего, пошла. Федор с облегченным вздохом ее проводил — и уже к дочкам:

— Ну что, толстомясые, оголодали?

Приход мужика был редкостью, и здесь, в своем доме, Барбушата повели себя смирно. Ия, нетелка этакая, со стола кости смахнула, принесла чистую миску, Федору из чугуна большой кус мяса вытащила; Светлана, уступавшая сестре только в бедрах, а грудью даже поназойливее, вся подобралась и, что на нее не похоже, раскраснелась, освобождая ему на лавке место. Федор не посмел отказаться, сел на угретую лавку и то на одну, то на другую поглядывал. Жалкими ему Барбушата показались, дома-то совсем беззащитными.

— Вот уж не думал, что вы…

Барбушата, как две горевые кукушки, сидели, ждали, что он скажет. Но говорить ему было нечего: корова зарезана, мясо в бочки сложено, председательская власть животину не воскресит, а хиханьки ему разводить с ними некогда. Потому и выложил прямо, что надумал еще дорогой:

— Вы мяса, хоть половинку, колхозу дайте, а мы вам за то теленочка на вырост дадим.

— Нам бычка бы какого, — тихо, без дурных кривляний, сказала Ия, а Светлана досказала: — Росленького бы лучше, а то все одна мелкота.

— Да ну вас! Путем говорите.

— Путем и говорим, — опять одна начала, другая докончила: — А за неимением бычка давай и телочку. Мясо-то без соли все равно пропадет… Жить надоело нам, Федор. Для чего жить-то, скажи?

Сказать им на это Федор ничего не мог, пустых советов давать не стал. Раз главное было обговорено, пустился наутек, облегченно застучал каблуками по ступенькам крылечка. Договорился с Барбушатами легко, но все равно досада брала: эк безголовые! Стукнули корову, не зная для чего. После смерти батьки, такого-то запасливого, жили они похуже, тоже едва сводили концы с концами, но ведь взрослые все, перебивались. До травы, а стало быть и до жизни, оставалось совсем немного. Такие-то девки да не дотянули бы?

От великой досады ему с мужиками поговорить захотелось, к ним прямо и пошел. Семен Родимович с Митей столбы как раз ставили, далеко в поле от фермы ушагали. Снег дождем и ветром за неделю порядочно сбило, а земля мерзлая, — так и договаривались, что ставить устои будут на раскосинах, не закапывая. Загвоздка вот — гвоздей нет. Подрубали пазы и крепили раскосины в упор, на нагелях. Мороки прибавилось, но уж тут, как говорится, ум беду перехитрил. Федор пошатал своей лапищей одну, другую опорину и остался доволен.

— А ведь стоят!

— Чего им не стоять, — откликнулся Семен Родимович.