Забереги

Проходя по береговой улице, Максимилиан Михайлович слышал эту людскую перекличку и не знал, радоваться или огорчаться. Каждый лишний рот вызывал у местного начальства ужас, каждый беженец был плох хотя бы тем, что есть хотел; но каждые лишние руки теперь, весной, были на счету, каждый отъезжающий на родину человек уменьшал и без того малое число работников. Мужики-то еще из-за границ не возвращались…

Когда его, казалось, всеми забытого, трижды насквозь простреленного пехотного капитана, вызвали на «тот», теперь уже на «этот» берег, он поначалу думал: ответ держать. Рыбу-то колхозную растащили, кой-кого на льду поморозили, а он, считай, был там единственным мужиком, к тому же и не совсем рядовым. Так и мыслил, собираясь защищать ни в чем не повинную бригадиршу Айно. Но защищать-то приходилось перед самим собой! После недолгих и по-военному скорых уговоров сам он стал судьей и вершителем судеб и действительно вынужден был оборонять Айно и Самусеева от скорых на суд людей. Может, и не засудили Самусеева оттого. Максимилиан Михайлович своих заслуг здесь не видел, а видел свое несчастье: какой он к бесу управитель!

Однако же приходилось управляться и с делами похлеще рыбных. Взять хотя бы беженцев. Война-то как-никак кончалась, и нужно было всех этих людей с добрым словом отправить на родину, а может, и задержать кого, как вот он сам волей случая задержался. Мякса и в самом деле пустела. Выбитый на войне, вымерший, постаревший ее люд только по спискам в работники годился. Кому пахать, кому сеять, кому дыры военные латать? Вот и шел он мимо готовившихся к отъезду беженцев с такой смурой своей думой: «Вроде надоели, а вроде и не обойтись без них…»

— Федор, — позвонил в Избишино, — как будем провожать?

— Проводить бы не мешало по совести, — ответил Самусеев, — да проводины где взять?

Максимилиан Михайлович знал: если и хитрит председатель, то самую малость. Ничего он не может выкроить из своих скудных запасов, а рыбу у него растащили, а вся вновь выловленная в плановый мешок под завязку ссыпалась. И это Самусеев, считай, самый крепкий председатель. У других и вовсе худо. Но делать-то что-то надо было, и Максимилиан Михайлович, собрав свое капитанское обмундирование, вплоть до швейцарских часов, финского трофейного ножа и немецкого шелкового белья, в хозяйском кожушке, на легких саночках отправился в Череповец.

Никогда он, до войны просто стеснительный, тихий учитель, в глаза барахолки не видел. Рассказывала вечерами, под настроение, Айно о своих хождениях за три торгашеских моря, но он тогда ее россказням мало придавал значения. Будь, как и прежде, один, на рыбном острове, с голоду худо-бедно не помер бы, а тут ему и казенный паек в горло не шел. Ожесточился душой, пока ехал да пока разыскивал толкучку, и на грешный круг, в толпу, бросился как, бывало, бросался со своей ротой врукопашную:

— Ну, горлодеры! Кто полного капитана купить хочет?!

Откуда что и взялось, безысходность придала смелости. Но не было с ним его верной роты, да никто и не добывал здесь так свой хлеб насущный. Больше хитрили, выгадывали, честно редко что продавали. К нему не подходили, хоть одет он был невзрачно, в затертый кожушок и старые валенки, — вроде бы никакой не начальник. Да ведь кто его знает… Толкучка жила по своим законам. Толкучка крутилась, как адское колесо, решала личные, государственные и межгосударственные дела; меняла русский хлеб на немецкие френчи, картошку на финские свитера, американскую тушенку на часы и браслеты, сибирские соболя на пшено и овес, сапоги убитых хозяев на самогонку хозяев живых и мордастых, — все оборачивалось взад и вперед, и ничто, казалось, не имело своего постоянного места. Максимилиан Михайлович, командир пехотной роты, стал на толкучке вдруг снова стеснительным учителем, совсем оробел; лихие зазывные слова его были первыми и последними. Он как встал в уголке базарного содома, так и простоял дотемна, думая: «Нет, не поймать мне рыбку золотую, не сплести для нее хитрые сети».

Но только собрался уходить, чуть ли не последний на кругу, как к нему и подошел неслышными вкрадчивыми шагами этакий мужичок-муховичок — старенький, но крепенький, румяненький, что наливное яблочко, с лицом в густых бородавчатых крапинах. Он поклонился на монашеский манер, посмотрел маслянистыми узкими глазками на его сердитые сборы и сказал:

— А вот и напрасно уходите. Человек небогатенький и скромненький, скажите: течет ли вода под лежачий камень? Нет, не течет. — Была в его словах какая-то неотразимая уверенность. — Чего сердиться понапрасну на род людской? Оголодал он, осатанел за войну, ну, да теперь, слава богу, все скоро кончится. Избыли войну, так ли, человек, по всему видать, военный? — Уже не просто уверенность, а торжество сквозило в его мягких, округлых вопросах. — Избыли, считай. Жизни возрадуемся, не позволим себе умереть на последних днях. Сказано: помоги ближнему своему. Так-то, человек недоверчивый. Сколько за все вам надо?