Забереги

Нет, определенно везло ему в жизни. В первую большую войну молодого Аверкия Барбушина обошла стороной мобилизация: как знал, к тому времени устроился шкипером на череповецких шлюзах, оказался человеком незаменимым; в гражданскую, пока белые били красных, а красные били белых, подался в северные леса за белкой и года три стрелял по зверью. По этой причине он и к дележу земли опоздал, прибыл на поскребыши. Жена Настасья корила, конечно, за это, но впоследствии, когда мужиков раскулачивали, его не тронули — ничего лишнего не нашлось. А лесные припасы — не коровы, не лошади, глаза не мозолили. И жила семья Барбушиных так: на людях, да не для людей. Люди были не надежны, а надежно то, что припасалось на черный день. Может, потому и не попадали они ни разу в бесхлебицу. Даже в первые колхозные годы, когда избишинцев довели до сумы затяжные неурожаи, в семье Аверкия Барбушина мякину не ели. От лесных времен оставалась у него белка, оставались соболя, а этот зверь и в голодные годы бежал на ловца. Ловец же — вот он, рядом, на Мариинке. По Мариинским путям вечно валил пестрый народ. Кто ехал строить Беломорканал, а кто и себя потешить хотел. Золотишко теперь держать побаивались, а меха… чего же меха не держать? Пока будут гулять по России холода, будут гулять из рук в руки и меха. По тем же речным дорогам с юга на север плыл хлеб, и он в руках перекупщиков легко превращался в белок и соболей, а белки и соболя превращались в мучные кули. Все естественно, все по-житейски.

Со шлюзов Аверкий Барбушин ушел, чтобы не потерять дом, но лес и река его все равно подкармливали. В лесу было всякое зверье, в Шексне была всякая рыба, даже приманчивая стерлядочка, — умей только найти и взять свое. Аверкий брал, что ему от природы полагалось. Семья его не могла пожаловаться на хозяина: жили надежно, с припасом.

И все же из всех припасов Аверкий особо отличал охотничьи. У кого порох и свинец — у того и мясо. Надо быть недоумком, чтобы в таких лесах постничать. Когда Аверкий шел на пристань торговаться с пестрым проезжим людом, он первым словом не чай, не сахар, не крупчатку даже спрашивал — спрашивал порох, свинец и капсюли. Шустрые заезжие людишки нужду охотников знали: везли с собой такие легкие с виду, но неподъемные чемоданчики, что грозили и пароход утопить. Аверкий на припас не скупился: окупится. Зарядов хранил на три-четыре года вперед. Для этой цели даже за трубой на печке сделал пороховой шкафчик; жар там не держался, а порох мог годами лежать сухим.

Только и доглядистый Аверкий Барбушин один раз недоглядел: шов в трубе прогорел, в зазор-то и полыхнуло огнем… Полпечи ему разнесло, самого с полатей скинуло.

Но смех — не слезы, быстро забывается. Забылся и этот смешной тарарам. К очередной зиме у него опять все стало по-старому — и печь, и охотничьи припасы, и добрая лесная добыча. Только вот Настасья его изменилась, начала слишком, уж громко и бестолково кричать — барбушить, одним словом. Тут и пошло: Барбушиха да Барбушиха. Теперь ее и сам Аверкий иначе не окликал. Да что Аверкий — дочки кричали: «Мамуха-Барбуха!»

И все же жаловаться ему на судьбу не приходилось. Крики криками, а жизнь жизнью. Барбушиха-то вела свое хозяйство исправно даже в это военное лихолетье. Собственно, ничего у них и не изменилось: вся живность оставалась в хлевах, мужик оставался дома, дочки вертели задами на чистой половине, кобылки некрытые. И то сказать: старшей, Светлане, шел двадцать первый, младшая, Ия, старшую грудью подпирала — тоже девятнадцатый год гнал дурную девичью кровь. В батьку уродились дочки, свое без стеснения требовали. Барбушиха это природное распутство не одобряла, но поделать ничего не могла — смирилась. Да всерьез-то Барбушины и не набарбушат: есть у всех у них головы на плечах. Она знала своего шалого: оскоромится на стороне, без всякой жалобы попостничает дома. Вчера, как из леса вернулся, поскребся было, как старый кот, возле нее на кровати, но она так его тузанула по охальнику, что даже дочки за перегородкой захихикали. Со зла сегодня вот ни свет ни заря поднялся, утопал в лес, а возвращается веселый: один жакан только и истратил, а мяса на месяц!

Барбушиха к его приходу уже истопила печь, испекла хороших мазаных пирогов, прикрыла их на кухонном столе полотенцами и шубой — чтобы не остыли. Знала, что Аверкий любит теплое.

— Хватит вам кобениться, — входя, прикрикнул он на дочек. — Хоть умойтесь.

— Да кому смотреть-то на нас? — так и вызверилась на него Ия.

— Кому? Тому!

— Да где тот-то? — теперь и старшая к отцу подступила.

— А вот как поедете на окопы, полковников себе обратайте. Ну, хоть и капитанов каких, — не снисходя до шутки, посоветовал Аверкий. — У, нетелки толстомясые!

Дочки залились веселым смехом, а Барбушиха плюнула себе под ноги и убралась на кухню — готовить еду на всю свою ораву.

— Ну, а ты как, беглая? — немного разомкнул он волосистый рот в разговоре с Тоней. — Даже Спиридошу Спирина не могла обратать?

— Его обратаешь! Оставил бабу ни с чем.

— Ну, это дело поправимое…