Забереги

Аверкий хоть и не подавал виду, а был сегодня в настроении. От лесных дел выходной, жакан истрачен не напрасно, и на кухонном столе пироги. И склок в доме вроде бы поменьше. Эта беглая, Тонька-Лутонька, и сама жила весело, и другим скучать не давала. Сразу-то он побаивался: передерется все его домашнее бабье, перессорится. Не перессорились, даже ожили немного, мухи сонные. Причина ясная: соскучилась его Барбушиха по ласковому слову. А Тонька так и стелется, так и выстилается мягким половиком. У Барбушихи добрая слушательница появилась — кто слушал ее раньше?.. Она хоть и считала свою жизнь счастливой, но домашней лаской не была избалована. И в молодые годы Аверкий знай переворачивал ее молчком, чтоб не подгорела сухими костями, а сейчас и вовсе разговоры только о хлебе да о сене. Все это его Барбушиха больше самой себя любила, но все же, видно, хотелось и ей иного слова. Хоть бы от дочек, что ли! Но эти совсем выбесились: только дай да подай, только вынь да положь. Радовалась его Барбушиха, что может и дать, и положить, а по теплому слову тосковала. Тоня же как прибежала, сразу к ней на шею: «Ой, тетка Настя, соскучилась-то я как!» Она уже и не помнила, когда ее Настей называли, когда целовали, она так сразу и растаяла. Да и сам Аверкий в присутствии этой беглой словно бы молодел. В каком-то счастливом сне прошли эти дни. Большая темная изба даже посветлела, принарядилась: Тонька от усердия перестирала, перемыла, перескоблила все от пола до потолка. И к каждому слову: Настя да Настя, по имени. Вот и сейчас со двора прибежала:

— Ой, тетка Настя! Корову напоила, поросят-оглоедов накормила, курицам посыпала, овцам задала, надо бы еще только хлевы почистить. Право, тетка Настя.

— Опосля, опосля, — принялась раздевать ее Барбушиха, вслушиваясь в забытое свое имя. — Захолодала вон. Хлевы мы с тобой завтра почистим. Ополаскивайся да за стол. Аверкий вон заждался.

Ждать и другим было невмоготу, и Барбушиха начала собирать на стол. Ну, к этому делу и дочки приладились, стали таскать да шваркать миски. Еду они быстро спроворят, не запоздают.

Завтрак был поздний, основательный. Наварила Барбушиха каши гречневой с салом, достала грибов, капусты, а к чаю — и меду. Оставался у них в запасе и покупной чай, а мед и не покупался — свой стоял с медостава. Дураки деревенские: не хватает ума запастись даровой осолодой! Это не дрова, руки не ломит — не ленись, бери дань с цветка. Сейчас все на войну валят, а ведь и до войны мало кто пчелой баловался: несерьезным это занятие считали. А бегать зимой за ложкой меда — серьезно? Аверкий вспомнил два-три таких унизительных для соседей случая и с непривычной для себя ласковостью глянул на ожидавшее его застолье:

— Ну, нечего рассусоливать.

Есть он, однако, медлил и уже раза два глянул искоса на сбою Барбушиху. Хорошее настроение его исходило вместе с паром от каши. Не понравилась ему некоторая забывчивость Барбушихи, вынужден был коротко напомнить:

— Ну!

— Не нукай, не запряг, — сейчас же сбросила с лица ласковость и Барбушиха. — Все бы так и ездили, все бы…

— Ну, я сказал!

Уняться Барбушиха так вот сразу не могла, да Аверкий от нее этого и не требовал: ему попросту погреться хотелось.

— Промерз я, сама не видишь.

Найдя повод полаяться, Барбушиха застукала-загрукала, но Аверкий только это опять и сказал:

— Ну, вожжи на тебя брать?

Она пулей слетала в подпол и вылезла с кружкой браги.

— Ну, бражка! Достань из запаса. Мне сегодня полагается.

Сколько-то времени под полом гремело и гудело, но наверх все же просунулась рука с мокрым мутным стаканом. Аверкий не стал и ждать, когда там Барбушиха кончит возню, сам подошел и взял стакан, стоя выпил и пошел есть. Ел он долго и от всех домашних разговоров отстраненно: видно, что отдыхал от лесной ходьбы.

Барбушиха тоже молчала — из обиды и тяжелого упрямства. Но это не помешало ей вовремя углядеть что надо:

— Председательша! Несет ее нелегкая…

Она одним махом смела в подол со стола все лишнее и уволокла на кухню, а оттуда на той же ноге приволокла чугун картошки. И первой выхватила картофелину, принялась чистить и, есть, словно и не едала сегодня.

— Ох, мамуха! Ох, Барбуха! — не могли скрыть своего восхищения дочки, оставив сейчас всякие распри. — Поедим-ка и мы картошечки…

Когда Алексеиха вошла в избу, все, включая и Аверкия, таскали из чугуна картошку и жадно, дружно ели, в нетерпении поглядывая на чугун и не замечая председательшу.

— Хлеб да соль, — сказала Алексеиха, проходя к столу.

— Какой хлеб! — повернулась к ней Барбушиха. — Поешь вот и ты. Тоже не манной небесной сыта.

Алексеиха покатала в руках картофелину, торопливо почистила и так же торопливо принялась распоряжаться:

— Ладно, кто в лесу был, тот отдыхает. А ты, Настасья, за сенами, а ты, Светлана, будешь скотницам помогать навоз выкидывать, а ты, Ия, овец стричь пойдешь.

— Не пойду! — последней услышала свое, а первой закричала Ия. — Провоняла я от вашей шерсти. Остатний-то день не погулять?

— И я от навоза вашего провоняла! — взахлеб поддержала сестру Светлана. — На окопы ведь завтра, сама говорила.