Забереги

Он думал: с ней покончено. Он считал, сидя на своей заставе: к черту баб-лутонек! Но как протащился своим кровавым следом от финской границы до Череповца, как посмотрел да поразмыслил, сразу выскочила из головы предвоенная дурь. И стала, как видение, приходить по ночам бывшая жена, стал плакаться под заскорузлой шинелью крохотуля-сын. Пока было тихо-мирно, все казалось простым: полюбились, не слюбились — разбежались, не сошлись… Но по онежской тяжелой воде, но по онежским, с самолетов простреливаемым, берегам тащились в сторону спасительного Тихвина такие великие толпы женщин и ребятишек, что леденило душу. За эти месяцы он сам прозяб и продрог, сам был разбомблен и беззащитно расстрелян. Куда бы ни тащил его кровавый беспомощный рукав, он всюду высматривал жену и сына. Теперь, за дымами и смертями, сын представал настоящим мужиком, жена представала настоящей солдатской подругой. И потому вызывали у него такую тоску военные треугольники. Вот пишут кому-то, кого-то ждут… Ему захотелось и самому получить хоть какое-нибудь письмецо. Хоть от кого-нибудь — хоть от жены-потаскухи! Дальше в его желаниях начиналась какая-то чертовщина. Мерещились баня, чистая изба, кровать… и баба, непременно баба у изголовья. У нее почему-то не было лица, не было имени, она ни одной чертой не походила на сбежавшую жену — только теплая, мягкая тень. Ему лихорадило руки, когда нечаянно прикасался. Стыд разбирал. Мужик-калека, а мальчишьи бредни в голове… Но дернуло все же его, как и всегда, заглянуть на почту — забирал он последнее время письма избишинцам и оставлял на лесосеке, а там уже их попутным ветром пускали. Вместе с письмами ему за эти дни прибило и две похоронки, тоже пришлось отдать. Сейчас он взбегал на крыльцо почты не без суеверного страха. Но что будешь делать? Кому-то надо принять на себя и этот тяжкий груз. Да и не одни слезы приносила почта — бывала и радость, бывал и шальной бабий пляс вокруг письма. Может, и ему что есть? Почему бы и не быть. Людские судьбы и их тени, адреса, носило все тем же попутным ветром — могло бы и прибить сюда карельский шалый листок. Об этом он и думал, когда перебирал поступившие письма. Но бросился сейчас же в глаза чужой кричащий треугольник: Домне Ряжиной! На обратной стороне косоватого треугольника была сделана приписка красным карандашом: «Передайте поскорее!» Самусеев знал: только от великой нужды вторгаются в чужие тайны. Он тут же развернул треугольник и прочитал:

«Уважаемая Домна Ряжина!

Ваш муж Кузьма Ряжин жив и здоров, находится на излечении в госпитале. Сходите в военкомат, по номеру полевой почты вам подскажут, где находится госпиталь. Это недалеко, сами увидите. Надо вам навестить Кузьму. Он не ранен, а только контужен, нуждается в ласковом слове. Его скоро могут отправить в тыл или на передовую, так что торопитесь. Всенепременно приезжайте. Вы поможете поставить на ноги солдата.

Военврач Калина».

Самусеев мог бы теперь и не смотреть номер полевой почты: он знал этого районного эскулапа. Плечо ему лущили и зашивали в первом госпитале, в Лодейном Поле, потом, когда туда надвинулся фронт, перевезли в Тихвин, а напоследок, увозя все от того же фронта, отправили в Бабаево. Там он еще с полмесяца проваландался, исходя черной тоской, ругая на чем свет стоит этого брюхастого, неповоротливого Калину. Значит, опять он, бабаевский эскулап?..

Самусеев взял свежую лошадь, запряг ее в легкие пошевни и погнал в Избишино, странно чему-то радуясь и на что-то надеясь.