Заблудившаяся муза

В ту эпоху нашей словесности командором ее был граф Лев Толстой, который, так сказать, олицетворял собой первую ступень литературной табели о рангах. Он стоял как глыба, и ему было смертельно скучно смотреть на карликов, копошащихся у его подножия. А поскольку он в прошлом был человек военный, то, чтобы избавиться от скуки, стал воевать. Воевал с Шекспиром, которого объявил никуда не годным автором, с церковью, с собственной женой, которая с ног сбилась, пытаясь ему угодить. Изумленная Россия взирала на командора с почтением и внимала каждому его слову, хотя граф порой изрекал такое, что остальные голову ломали, пытаясь понять, что он вообще имел в виду. Критики, само собой, пытались подсуетиться и тут, но как-то быстро поутихли и отстали. И в самом деле, нелепо критиковать глыбу. Она есть, и все тут.

В сущности, между первым классом табели о рангах, которую занимал граф Толстой, и всеми остальными лежала пропасть. Позже станет ясно, что преодолеть ее смог только молодой доктор Чехов, больной чахоткой, – фигура в некотором роде уникальная, потому что он поднялся из самого литературного болота, из тех самых авторов юмористических рассказов, которых презирали и которым недоплачивали. Это сейчас все смешалось в доме Облонских, и в юмористические авторы (которые теперь пишут для эстрады и телевидения, а не для газет) черта с два пробьешься. А тогда…

Тогда, стало быть, имелся граф Толстой, затем – куча известных авторов разного значения, еще большее количество авторов неизвестных и незначительных и, наконец, необъятное множество примкнувших к словесности бедолаг, которые кое-как перебивались сочинительством, потому что «надо же на что-то жить». Но даже среди писателей успешных драматурги стояли особняком и держали себя, как какие-нибудь маршалы.

Пьеса, вообще говоря, вещь очень удобная. Автор ее пишет, театр ставит, и не один раз. Потом ставит другой театр, затем третий, и так далее – при условии, конечно, что пьеса интересная и того стоит. Театров в России много, актеров – и того больше, а с каждого представления автору причитается вознаграждение. Коротко говоря, раз в год пиши по одной приличной пьесе, а в остальное время можешь жить припеваючи. К тому же пьеса, как сказал классик, сочиняется легко: слева обозначаешь, кто говорит, справа – что сказано, начинаешь с начала, заканчиваешь концом, и дело в шляпе.

Эх, если бы на практике все было бы так же просто и логично, как в теории, то знаменитый драматург Никанор Семенович Щукин не грыз бы свое перо, мучительно раздумывая над ускользающей от него фразой. Что-то вообще не ладилось сегодня с самого утра: кухарка пересолила простейшее блюдо, кофе убежал, младший ребенок свалился с простудой, и только необъятная супруга Никанора Семеновича была совершенно здорова, как, впрочем, и всегда.

Где-то за дверями глухо тявкнул звонок, послышались мелкие семенящие шажки горничной. Голоса: мужской, женский, потом к ним присоединился еще один, тоже женский и удивленный. Никанор Семенович мотнул головой, словно отгоняя муху, и попытался сосредоточиться, но это ему не удалось. Заскрипели половицы, и он понял, что жена стоит у двери, что она шла на цыпочках, чтобы его не потревожить, и это, не понятно отчего, его разозлило.

– Я занят! – рявкнул он, едва дверь начала робко приоткрываться. – Я работаю, неужели нельзя понять? В конце концов, сколько можно беспокоить…

Но тут он увидел какое-то новое, странное выражение на женином лице, и не докончил фразу.

– Никанор, – промолвила супруга взволнованным басом, – там полиция.

Сердце драматурга разом ухнуло в какой-то ледяной мешок, или не мешок, а колодец, поди разбери, – словом, провалилось куда-то, и ощущение от этого было самое неприятное.

– Что т-такое? – пролепетал Никанор Семенович, покрываясь пятнами.

– Из полиции, – бормотала супруга, судорожно сжимая и разжимая пальцы. Кулачищи у нее были как у заправского борца. – Говорит, что ему нужно с тобой поговорить и это очень, очень срочно…

Никанор Семенович приподнялся с места, но тотчас же обмяк и опустился на сиденье.

– Проси, – каким-то чужим голосом велел он.

Через минуту в его кабинете материализовался полицейский – учтивый и печальный молодой человек с пронизывающим взором светло-серых глаз. Едва увидев гостя, Никанор Семенович понял, что все пропало.

– Чему обязан?.. – пробормотал он после обычного обмена приветствиями. Во рту у драматурга пересохло, и каждое слово давалось ему с трудом.

Гиацинту было достаточно увидеть выражение лица собеседника, чтобы понять, что тот находится в состоянии, близком к панике. Но не только это не понравилось столичному сыщику. Дело в том, что Никанор Семенович превосходнейшим образом подходил под описание таинственного посетителя, который, по мысли Амалии Корф, зарезал Ольгу Верейскую. Высокого роста, широкоплечий, чернобородый, и вдобавок физиономия самая что ни на есть интеллигентная. От такого, конечно, не будешь ждать, что он ткнет тебя ножиком, так что он действительно мог застать бедную жертву врасплох.