Заблуждение велосипеда

Дядю Юру начинает просто, что называется, «колбасить не по-детски».

– Кофточки! – с нешуточной ненавистью повторяет он и уходит прочь, ни слова не говоря. Я бегу за ним, потому что тоже не хочу в очередь. С дядей Юрой можно хотя бы гулять быстрым шагом, а не плестись еле-еле, как мама и тетя Тася, у него можно спрашивать разные слова по-латышски…

С дядей Юрой мы гуляем по берегу, потом идем в город и становимся свидетелями происшествия.

По проезжей части вихляво едет на велосипеде парнишка в черной спецовке. «Подрезает» одну машину, другую. Падает с велосипеда, машины едва успевают затормозить. Все целы, но собирается толпа. Парнишка сидит на бордюре, рядом с велосипедом. Абсолютно пьяный. К велосипеду приторочены щетки на длинных железных прутьях. Парень – трубочист! На него кричит по-латышски усатый гаишник.

Вдруг в толпе мы с дядей Юрой замечаем маму и тетю Тасю, счастливых обладательниц «кофточек».

Мама, обожающая защищать чужих и восстанавливать справедливость, особенно если это кто-то видит, начинает уговаривать гаишников отпустить пьяного трубочиста.

– Отберите у него велосипед, и пусть идет домой спать. Мальчик, тебе сколько лет?

В Латвии даже при коммунистах старшим школьникам разрешалось на каникулах подрабатывать.

Тетя Тася участвует в разговоре в качестве переводчика.

Гаишник забирает велосипед, а пьяный подросток ковыляет восвояси. Он протискивается сквозь зевак совсем рядом со мной, и я украдкой прикасаюсь к его черной спецовке и загадываю желание – ведь если прикоснуться к трубочисту и загадать желание, оно непременно сбудется!

Какое?

Учиться без троек? Чтобы собаку завели? Чтобы волосы стали нормального, серенького цвета?

Не помню.

Там же, на взморье, мама однажды выхватила меня из какой-то детской компании, и мы со взрослой компанией запихнулись в «рафик» и поехали в далекий рыбацкий колхоз, смотреть кино в доме культуры.

Мы опоздали к началу сеанса, вошли в темный зал, где стояла полная тишина, а на экране колыхалась волнами трава и женщина с великолепными волосами курила папиросу, сидя на плетне, спиной к зрителям.

От этих картин, от просвечивающих сквозь ладонь девочки угольков, от предгрозового ветра, катящего по деревянному столу хлеб, от парнишки с птичкой на голове я остолбенела и с трудом очнулась только обратной дорогой.

Похоже, что так же остолбенели и посетители клуба, рыболовы, потому что никто в зале не шелохнулся, ничего не переспрашивал, не выражал недоумений.

Может, короткие латышские субтитры давали им исчерпывающее представление о происходящем?

Или они, так же как и я, ничего не понимая, околдовались именно волшебством изображения, гением оператора Рерберга?

Много лет спустя я познакомилась с Георгием Ивановичем, бывала у него дома в Брюсовом переулке, рядом с Центральным телеграфом, который спроектировал его отец, архитектор, и всякий раз приятно поражалась полным отсутствием какого бы то ни было зазнайства у этого великого человека.

– Здорово, рыжая! Яичницу будешь?

Или, по телефону:

– Ксюша, это Гоша. Твой-то дома?

Я все собиралась рассказать ему про «Зеркало» в клубе рыболовецкой артели, но так и не собралась.

В августе девяносто девятого Георгий Иванович умер от сердечного приступа в ванной.

Не захотел в двадцать первый век… Решил не ходить туда.

На взморье я обзавелась другом Никитой, сыном художника-кузнеца, мастера по художественной ковке.

– Мы сейчас с папой в луна-парк едем! Давай с нами? – пригласил он.

– В луна-парк?..

Приглашение заманчивое, но что-то слабо верится, что папа вот так вот возьмет, все бросит и поедет с нами веселиться и кататься на каруселях. Я не верю Никите. Такого просто не может быть. Папа должен плохо себя чувствовать, болеть, его нельзя беспокоить.

– А что, твой папа хорошо себя чувствует? – осторожно спрашиваю я.

– Да!

– Ты, наверное, просто не знаешь. Он тебя не хочет расстраивать и не говорит.

– Да нет, он с утра на рыбалку ездил, а теперь вот сам предложил, в луна-парк чтобы…

Сам предложил в луна-парк! Невероятно! Да врет все этот Никита!

– Ты просто не знаешь. Родители не могут так вот взять ни с того ни с сего в луна-парк поехать. Они всегда плохо себя чувствуют. Им надо прилечь, отдохнуть.

Никита озадачен.

– Знаешь, давай пойдем его спросим, – предлагает он.

В баре находим «художественного кузнеца» лет тридцати пяти, пьющего пивко и балагурящего с барменшей (барвуменшей) Айной.

– Пап, ты хорошо себя чувствуешь? – интересуется сын.

– Да вроде неплохо, – поигрывает мускулами художественный кузнец.

– Точно хорошо? – допытывается сын.

Растроганный чуткостью сына, кузнец смеется и угощает нас сырным печеньем и маленькими сушеными рыбками.

– Что, у вас вот так вот прямо ничего не болит? – все еще не верю я. – Ни голова, ни сердце? И давление нормальное?

– Доктором хочешь стать? – потешается пышущий здоровьем кузнец, и мы едем в луна-парк, катаемся на каруселях, стреляем в тире и выигрываем призы в кегельбане, и переодеваясь к ужину, я взахлеб рассказываю маме, где мы были, и какой отличный папа у Никиты – у него ничего не болит, он хорошо себя чувствует, и давление в норме…