Заблуждение велосипеда

Мы приехали снимать телефильм про Крымскую АЭС, сидели у моря на камешках, промокших за ночь насквозь.

Нас было четверо – оператор Сережа Козлов, режиссер Саша, звукорежиссер и я в качестве сценариста. Мое присутствие было не особо нужно, но крэйзи Саша, непоседливый мальчонка лет за сорок, с нервной экземой на лице, говорил:

– Ты на меня действуешь успокаивающе.

В Сережу Козлова все время все влюблялись – соседская корова, хозяйская кошка, ящерка в горах. Поехал в Ялту чинить камеру – вернулся с двумя трепетными девушками.

Наш фильм должен был стать настоящей манифестацией против Крымской АЭС.

Мыс Казантип, поселок Щелкино, на перешейке между Азовским и Черным морями. До сорока сейсмических колебаний в сутки, славное местечко для атомной станции!

– Мы работаем за квартиру, – говорили нам люди, трудившиеся на строительстве АЭС. – Квартиру дадут – уволимся.

– А если строительство прекратят? Решат закрыть АЭС?

– Ну, вы ж смешные! Кто ж ее закроет? Это ж атом! Стратегическая отрасль…

Выжженное солнцем Щелкино, кругом море, пресная вода – привозная, выстраиваются очереди к цистерне с желтоватой пресной водой…

Девочка лет десяти рассказывала какую-то крымскую легенду про девушку, окаменевшую и превратившуюся в скалу, и шепотом добавила:

– Это такая красивая легенда…

И еще тише, едва слышно:

– Татарская…

– Почему ты шепчешь?

– Дядя Слава сказал, что у нас в Крыму слово «татары» говорить нельзя, – объяснила девочка.

В Керченском районе жгли и гнали вернувшихся на родину татар.

Мы колесили по полуострову, питаясь хлебом и черешней.

А когда выезжали в Крым из Москвы, утренний июньский ветерок надувал в вагоне льняные занавески, работало радио, прямая трансляция двадцать седьмой, последней в истории СССР партийной конференции, слышалось, как товарищ Горбачев прокашливается, пьет воду и шуршит бумажками, а поезд медленно, крадучись, выбирался из города, который словно не хотел отпускать, все бежал и бежал за поездом, заглядывал в окна, всё тянулись гаражи, окраины, собаки, свалки, славы КПСС над зданиями без окошек и дверей, «Ельцын прав!» на бетонных заборах вдоль путей…

Стране оставалось жить три года – великой Родине, шестой части суши, совку, Земле Октября, а мы все куда-то шли и зачем-то ехали, последнее поколение комсомольцев, а также хиппари, панки, металлисты, спартаковские болельщики и прочие, как писали в тогдашних газетах, «неформалы», шли-шли-шли, готовились жить в одной стране, а оказались в другой, растерянно потоптались на вольном ветру и постепенно разошлись «на все четыре» – одни в бизнес, другие в эмиграцию, третьи в алкоголизм.

Четвертые остались посмотреть, чем все это закончится. Посмотреть и рассказать. Про первых, вторых и третьих. Книжки, фильмы, спектакли…

И вот эти самые четвертые – у них тоже все по-разному, и не все со всеми здороваются, и не все всех могут припомнить: «Кто-кто? А, ну да, что-то такое…» Потому что: «Чем ты можешь мне помочь разбогатеть и прославиться? Ничем так особо? Ну, тогда давай, пока, будем считать, что мы с тобой незнакомы…»

Зачем поддерживать знакомство с давним другом, если и ботиночки у него не той фирмы, и автомобильчик какой-то дохлый, да и по телевизору его совсем не показывают?..

Всем ты хорош, драгоценный старинный дружок, а вот ботиночки твои подкачали, не по пути нам, извиняй…

Остались рассказать про тех, кто не может сам про себя рассказать.

А Командир-батюшка может…

«Я служил алтарником в храме под Москвой, алтарничал четыре года, а потом везде стали приходы открываться, священников не хватало, а я вроде – положительный, серьезный, по церковно-славянски читаю с налету (пригодилось, что в детстве знал по-сербски), молодой, единобрачный, супруга с хорошей родословной…

Отец Геннадий благословил…

Первая служба у меня была в девяносто первом, аккурат на Преображение, под лязг танков…»

Алле – барррррабанная дррррробь – ап!!!

Командир и Комиссар превращаются в батюшку и матушку.

«И вот я перед вами, недостойный иерей.

Нет, я не хочу сказать, что стал священником случайно, но… Нет, это не так, я этого не говорю, это совсем не так…»

А с комсомолом потом уже мы все покончили.

Спрашивается, куда теперь нести взносы?

«Говорить ли обо всем этом матушке? Нечужие ведь все люди, вот дело в чем, так уж получилось…

Еще расплачется, а ей нельзя волноваться, шестого ждем, а возраст-то уже…

Говорить или нет?»

– Похорони череп, Федя, – спокойно говорит матушка-комиссар, выслушав за ужином всю эту душераздирающую ахинею. – Похорони, как положено. – Она вытирает нос младшенькому, пятому сыну. – И станет лучше.