Забой номер семь

– Я тебе морочу голову моим сыном, но ты не бойся, сегодня я не буду говорить ни о моем горе, ни о моей несчастной жене, которую оно унесло в могилу. Знаешь, когда расстреляли его, я плакал и думал: «Раз человек нашел в себе силы умереть, но не сдаться, значит, когда-нибудь жизнь станет лучше». Ах, какое облегчение приносила мне эта мысль! Я рассказывал в кофейне о своем сыне и весь дрожал. Тогда я снова принял решение возвратить деньги брату. Я положил их в чистый конверт, написал адрес и пошел на почту. Но, к сожалению, у меня не хватило мужества бросить конверт в ящик. Я сунул его в карман и вернулся домой. Не знаю, почему я рассказываю тебе все это, не знаю, что на меня нашло. Наверно, потому что ты, сынок, как я слышал, был в ссылке, – проговорил он с особым уважением. – Может быть, ив моих слов извлечешь ты для себя пользу, ведь по твоему лицу видно, что… – Немного помолчав, он продолжал: – Если ты не можешь быть ни вором, ни жуликом, ни пьяницей, то есть человеком без чувства собственного достоинства… Видишь ли, мы привыкли считаться с тем, что говорят о нас люди. Что тогда тебе остается! Сохранять собственное достоинство и быть униженным? Да, таковы мы все, кроме тех, кто следует по пути моего сына!

Он смотрел теперь на Алекоса с саркастической улыбкой. Лицо его оживилось, и глаза заблестели каким-то странным блеском.

– Знаешь, когда я понял это? В тот день, когда я надел ботинки, присланные братом. Ведь я, видишь ли, не только не вернул денег, но сел и написал ему письмо. Я спрашивал, не найдется ли у него старая пара ботинок. Мои развалились, и мне стыдно было ходить в них. Итак, я надел ботинки, которые он прислал мне, и сидел, довольный, в кофеине, выставив вперед ноги. Мои друзья, чиновники, вышедшие на пенсию, придавали значение одежде. G тех пор я стал назойливым, писал ему чуть не каждую неделю, выпрашивал у него то шляпу, то рубашку, то носки и даже старые кальсоны! Да, я, потерявший сына, – а я знал, он погиб, чтобы спасти от унижения людей, – попивал кофе с пенсионерами, и мне казалось, что я сохраняю чувство собственного достоинства, так как на мне костюм без заплат.

Все это он произнес торопливо, задыхаясь, и внезапно остановился. Алекос открыл рот, чтобы сказать что-то, но старик опередил его и продолжал:

– Минутку, минутку, ты еще не слышал самого страшного! Все эти годы я брата в глаза не видел. Когда умерла моя жена, он предложил мне переехать к нему. Двадцать лет мы не виделись. Я ждал, что он упадет со слезами мне на грудь. Разве я не простил его великодушно? Видишь ли, на несколько минут я забыл о подачках! Но когда я увидел, что он встречает меня с улыбкой, полный самодовольства и презрения, – так мне по крайней мере показалось, – я потерял окончательно чувство собственного достоинства и право прощать. Униженный человек с чувством собственного достоинства не прощает – его прощают, да! Он всегда виноват, потому что позорит род человеческий. Итак, я склонился перед ним, дрожа от волнения, целовал ему руки и плакал. А потом служанка привела меня на чердак – в доме были гости.

Вдруг старик смущенно умолк, будто устыдился своей словоохотливости. Он допил из чашечки остатки кофе и быстро спрятал кофейник и спиртовку.

– Пойдем теперь к Димитрису, – сказал он и засеменил впереди Алекоса.

Они вошли в маленькую гостиную. Старик указал ему на трехстворчатую стеклянную дверь в глубине и, подойдя к ней на цыпочках, заглянул в замочную скважину. Его длинное пальто, застегнутое булавкой, почти касалось ковра.

– Он у себя в кабинете. Я лучше пойду в сад, чтобы не попадаться ему на глаза, – проговорил старик и поспешно вышел, закрыв за собой дверь.

Глава третья

В подвальчике «Мазик-сити» люминесцентные лампы разного цвета рядами тянутся по стенам и низкому потолку. Здесь тесно, и в часы большого наплыва посетителей воздух становится сизым от дыма. В одном углу зала – тир и игра в кольца. Рядом – игровые автоматы с раскрашенными рисунками и огоньками. Бильярды, механический футбол теснятся друг к другу, заполняя весь зал. Вокруг каждого автомата стоят юноши. Они бросают монеты, крутят ручку автомата, кричат, ругаются. Прислушиваясь к гулу их голосов, невольно вспоминаешь о школьной перемене. На многих узкие джинсы, яркие рубашки, кожаные куртки с меховым воротником. Сами они небритые, давно не стриженные. Те, кто поглупев, принимают нарочито небрежный вид, подражая героям американских кинофильмов, или похлопывают себя по бедрам, словно нащупывая спрятанный пистолет. Другие, у кого нет денег, слоняются от одной компании к другой и следят жадными глазами за игрой, выклянчивая сигарету или окурок, чтобы затянуться хоть несколько раз. Среди юношей, завсегдатаев этого заведения, многие курят гашиш. На некоторых лицах видны следы ранних пороков.