Забойная история, или Шахтерская Глубокая

После работы помчалась домой приводить себя в порядок. Принять душ — раз. Новое кружевное белье — два. Новая укладка, новый макияж — три. Платье мое коктейльное с летящим шарфиком — четыре. Лодочки-каблучки — пять. Да ноготок подкрасить, на котором лакированный уголок стерся, да прижать непослушный локон и лаком фыркнуть, чтобы лежал красиво, да за ушами подушить любимой «Магнолией». Я чувствовала себя невестой, которую готовят к венчанию, все это время в голове играла песня из той передачи о свадебных обрядах на Руси, которую мама смотрела на прошлой неделе:

В лунном сиянье снег серебрится,
Вдоль по дороге троечка мчится.
Динь-динь-динь, динь-динь-динь —
Колокольчик звенит,
Этот звон, этот звон
О любви говорит.

Я летела по поселку к остановке, ожидая встретить мать, она как раз в это время должна была возвращаться с работы. У меня для нее уже была заготовлена маленькая ложь: я собиралась сказать, что меня пригласила на день рождения подруга Катя и я, может быть, даже останусь у нее ночевать, если веселье затянется допоздна. Такая знакомая действительно существовала, я даже маме несколько раз о ней рассказывала, но мы были не так близки, чтобы приглашать друг друга на праздники; единственное, чего я боялась, чтобы мать не принялась меня уговаривать переночевать у отца, не стала звонить ему, давать указания, чтобы он меня проконтролировал.

Каблучки мои не стучали по асфальту, я, окрыленная, неслась над землей. С детских лет начало июня было любимой порой. В конце мая, после линейки, мы сдавали старые учебники и свысока смотрели на малолеток, которые тут же их раскладывали по сумкам. Родители мыли парты, снимали шторы, убирали цветы с подоконников, повсюду стоял запах краски. В начале июня у нас была отработка, мы пололи грядки на школьном участке. Эта работа не была утомительной, помахав тяпками, мы прерывались на перекус. Пили воду из пластиковых бутылок, жевали вареные яйца и бутерброды, угощали подруг и самых симпатичных мальчиков карамельками, хвастались друг перед другом первым красноватым загаром, который быстро прилипал к рукам. Анекдоты, шуточки, приколы — воздух был залит солнцем и радостью, а впереди — бескрайнее лето. Прямо как сейчас. Только вот с тяпкой на прополку я снова не пошла, мать будет пилить…

Вскоре я увидела ее. Она приближалась с большой сумкой, полной продуктов — после работы зашла в магазин. Она шла быстро, широким, размашистым шагом, резко выбрасывая в сторону свободную руку. Так она ходила, если куда-то опаздывала. Увидев меня, остановилась, чтобы отдышаться, и поставила у ног тяжелую сумку.

— Твоего отца в шахте привалило…

У меня внутри словно взорвался метан. Ребра задрожали, затрясся рот.

— Жив?!

— Вроде жив, говорят, по голове стукнуло, серьезное сотрясение.

— Он в больнице?

— Не знаю, позвони им.

— Я сейчас же к ним поеду!

Я направилась к остановке, но, пройдя совсем немного, вернулась, взяла у матери сумку и пошла к дому.

— Ты куда? — спросила мама.

— Тяжелая. Донесу.

Я летела на высоких скоростях, мать едва за мной поспевала. В подъезде я бросила сумку возле нашей двери и полетела вниз по ступенькам. Мать только поднималась:

— Ну что ты делаешь? Капуста вывалилась…

— Поднимешь свою капусту! Я к отцу!

— Ты останешься там ночевать?

Но я ей ничего не ответила, меня душили слезы.

Однажды мы с отцом ехали на машине, и внезапно забарахлил мотор. Мы остановились, вышли, отец открыл капот, погрузил руку во внутренность и сразу же отдернул, словно обжегся. Отец никогда не матерился при мне, а тут спокойно и твердо сказал «Блядь!» — большой палец правой руки был распорот, из раны обильным ручьем текла кровь. Чтобы не испачкать машину, он отставил раненую руку, заглянул в салон и достал целой рукой из бардачка медицинский клей. Отец выправил разорванное мясо, слепил подушечку пальца, словно пластилин, и залил рубцы клеем. Пока клей высыхал, отец оттер кровь, расползшуюся по руке, и пошел дальше ремонтировать машину. Вскоре мы завелись и поехали. И все. Ни слова о травмированной руке. Лишь изредка он поглядывал, не кровит ли заклеенное место.

Это, конечно, пустяк, ерунда, но в этой мелочи ярко проявилась одна из главных черт папиного характера — он никогда не говорил о своей боли. Мог, конечно, сказать «блядь!», но сразу заливал поврежденное место клеем, садился за руль и ехал дальше.

Я представляла, что увижу полуживого отца, с ног до головы обмотанного бинтами, пропитанными кровью. Эта жуткая картина стояла у меня в голове, пока я ехала в Александровку.

— Анечка приехала! — крикнула Эля, открыв дверь.

— Вот она и порежет картошку! — услышала я голос отца.

— Мы решили сделать окрошку, — сказала Эля. — А я страх как не люблю картошку резать, она к рукам противно липнет. Всегда папа резал, а сейчас ему вставать нельзя, вот мы и думаем: кто же нам картошку порежет?