Заботы света

— Недорого, — сказал охотник, — ничего не надо. — Наклонившись над притороченным к седлу мешком, охотник извлек из него тушку зайца. Поглядел на Мамадыша, точно спрашивая, возьмет ли тот зайца.

— Давай, чего там, — засмеялся Мамадыш, острый кадык прокатился по всему горлу. — Давай, давай!

Охотник бросил тушку к его ногам. Потом дал еще лепешек и брынзы.

— Эй, — закричал Мамадыш, подзывая жену, — собери поскорей, пока эти вертихвостки не накинулись! Да свари мальчику зайчатины… нет, погоди, дай ему брынзы и лепешку. Ну, глупая!

Вечером на привале варили мясо. Ополоумевшие дети носились по поляне, крича и смеясь. Повеселела и женщина. Мамадыш сидел возле костра и мурлыкал песенку. Песенка была грустная, но говорила о родине, о встрече с нею.

После долгих скитаний в чужом краю
Ты возвращаешься и видишь незнакомку —
А это твоя родина…

Женщина сняла казан с треножника, вынула мясо и стала делить между ребятами. Взрослым налила бульон в жестяные кружки. Мамадышу не понравилась ее расчетливость, и он приказал:

— А ну дай-ножку Мидхату. Ты его кормишь точно котенка, а он мужчина. — И сам взял ножку и дал сыну.

Поев, девочки уснули на траве, мать укрыла их зипуном, а мальчика уложила в повозке и села доедать оставшееся…

Под утро мальчик проснулся с плачем, и в полусне Габдулла слышал, как мать берет его на руки, прикачивает и поет. Песенка была нетревожная, какая-то утренняя, и странно думалось о том, что малышу, должно быть, приятно слышать ее. Он улыбнулся и крепко заснул, но даже во сне слышал утешительную, ласковую эту песенку. И снилась сестра, прежняя, молодая, когда они жили вместе и спали в одной комнате.

И день потом был радостный, легкий. Он шел веселым, широким шагом, далеко позади оставив своих спутников, потом прилег в тени придорожной березы.

Опережая повозку, к нему подбежала женщина.

— Послушай, — сказала она быстрым шепотом, — он умрет. Ради бога… пока еще он жив, не говори ничего мужу…

— С чего вы взяли? Успокойтесь.

— Ах, не надо! — махнула она рукой. — Я же вижу, он умирает. И лекарство этого старикашки не помогло. Ради бога… если даже он умрет, ты не говори мужу сразу. А я… — Тут она встрепенулась, глаза ее странно заблестели. — А я, пожалуй, попробую его утешить. Скажи, ведь мужчине, должно быть, приятно, если его жена должна родить?

Хозяин между тем подвел лошадку к дереву.

— Пожалуй, мы не станем ее распрягать, — сказал он. — Попьем чаю и поедем.

— Хорошо, — сказала жена, — мы поедем, как только попьем чаю. Но, знаешь, я хочу тебе кое-что сказать. Ну! — толкнула его в плечо. — Ну! — повторила озорным, обещающим голосом и ласково заглянула ему в глаза.

Он ухмыльнулся, шагнул было за ней, но потом огляделся, до крайности изумленный, и забормотал:

— Да ведь день, ей-богу! И ни одного кустика. Вот уж приспичило бабе.

Однако она взяла его руку, потянула смеясь:

— Идем же, идем!

Они отошли за дерево, и женщина что-то говорила ему, а он смеялся и тоже что-то ей говорил.

И опять шли до темноты, женщина ступала рядом с повозкой и глядела на своего ребенка, а он лежал с закрытыми глазами и дышал с присвистом, как дышит надорвавшийся мужик. Вечером, на привале, женщина подошла к Габдулле и сказала негромко:

— Он умер.

И отошла. И делала свое дело: собирала хворост, разводила огонь, ставила на него казан, кормила девочек и их отца. Потом она сказала мужу:

— Ложись спи. Спи, — повторила она, мягко ему улыбнувшись.

Он послушно кивнул и пошел к повозке, лег возле нее, накрывшись зипуном, и тут же уснул.

Утром Габдуллу разбудили его крики:

— Я спрашиваю, почему его, а не этих дармоедок!.. Ведь их трое, а он был единственный… Старый слепец… там, на небе… он почему-то не взял этих дармоедок, а взял моего сына! — Мамадыш стоял перед женой и кричал ей в лицо. Она молчала, едва шевеля спекшимися губами. — Эй, пошла вон, пошла, говорю, с дороги!

И женщина покорно ступила в сторону.

Глаза Мамадыша жестко уставились на девочек, те молча стояли и держались за руки, привычно пережидая вспышку отцова гнева.

— Вот так и стойте! — приказал он девочкам. — И не вздумайте убегать. — Он бросился к повозке, вырвал из вороха тряпья свое ружье и, вернувшись на прежнее место, прицелился. — П-пах! — крикнул он и сделал движение, точно стволом что-то отбросил в сторону. — П-пах! — И отбросил. — П-пах! — Тут он выронил деревянное свое ружье и, мучительно кривясь лицом, телом, поглаживая плечо, к которому он приставлял приклад, пошел было к повозке, но обернулся, увидел девочек, стоявших там, где они и стояли. — А-а! — закричал он с ужасом. — Вы видите? Он их не взял… я собственными руками, вы же видели, собственными руками… а вот они, вот же стоят!..