Заботы света

— Не подходи! Стой, говорю, стой! — Маленький тощий мужичонка, вскинув легкое ружьецо, целился прямо в них. — Не подходи… уложу на месте!..

Дервиш сказал:

— Этот безумец, несомненно, промахнется. Но выстрел может напугать его детей. Смотри, как жмутся, бедные, к матери.

Мать тем часом оставила двух девочек постарше и с маленькой, не отпускавшей ее подола, шагнула к мужу:

— Перестань, Мамадыш. Видишь, это добрые путники, мусульмане. Они не сделают нам зла. — Затем она сказала путникам: — Не бойтесь, идите к нам.

В повозке возле огромного сундука, обвязанного веревками, затерянный в тряпье, плакал не переставая мальчик. В повозке ничего другого не было: только сундук, занимающий всю телегу, и мальчик. Годика четыре было ему.

— У нас заболел малыш, — сказала женщина, подходя к телеге и вяло, как-то безнадежно вороша тряпье, чтобы путники поглядели на бедного ребенка. — Он плачет и плачет… я не знаю, что с ним делать!

Дервиш спокойно отстранил женщину и шагнул к повозке. Мужичонка тут же кинулся наперерез, все еще не оставляя своего ружьеца. А было оно деревянное и строгалось, как видно, для острастки, случись недобрая встреча. Уж лучше бы он сделал дубину.

Усмехнувшись, дервиш вынул из кучи тряпья плачущего ребенка. Зажав его одной рукой, другою сбросил наземь тряпки и положил на них тощее скорченное тельце мальчика. Затем извлек из своего мешка баночку, снял с нее замасленную тряпицу и, обмакнув палец, стал натирать снадобьем голый западающий животик. Ребенок все еще кричал, но что-то уже менялось в его воплях, будто с последним отчаяньем он выплескивал из себя остатки боли.

— Ничего, — бормотал Дервиш. — Такого еще не было, чтобы курдючное сало не помогло. Приготовь кипятку, — приказал он женщине.

В костре еще тлели живые угольки, они подхватили, зажгли сухие ветки, подброшенные женщиной.

Когда закипела вода, женщина отлила в жестянку и подала ее старику.

— Вот попьет он зеленого чаю и будет спать, — говорил старик. — А когда проснется, дашь ему вот… — И протянул женщине комочек курта, сухого просоленного творога. — Иншалла, — сказал он, проведя ладонью по головке малыша, зарастающей редкими темными волосиками. — Надо обрить ему голову. И когда придете в город, сделайте мальчику обрезание.

Хозяин уже суетился вокруг повозки, подтягивал веревки, которыми был обвязан сундук. Затем побросал в телегу чайник, казан, треножник и взял в руку кнут.

— Ну! — крикнул он высоким голосом. — Нечего прохлаждаться. Так мы не доедем до места.

— Куда же вы едете? — спросил дервиш.

— А, колдун, — странно улыбаясь, вроде только сейчас заметив старика, удивился мужичонка. — У-у, колдун, вылечил моего Мидхата, у-у какой колдун! — точно укорял он старика, но, видно, был очень доволен и, может быть, смущался, что не может ничем его отблагодарить. — Ну! — крикнул опять и крепко щелкнул кнутом.

Женщина взяла на руки спящего мальчика и первой пошла по траве к проселку. За нею тронулась лошадь, рядом с повозкой — хозяин, а за повозкой, держась за руки, посеменили девочки. Женщина, когда они выехали на дорогу, ступила в сторону, пропуская повозку, и пошла затем со своими девочками.

Шли долго. Солнце, не убывая в свете, теряло высоту и ярко палило навстречу неизбежной ночи. И за все эти долгие часы они не встретили на дороге ни одной живой души и сами, казалось, были тенями или призраками людей, которые прошли когда-то этой нескончаемо-вечной, выжженной дотла равниной.

Мальчик спал на руках у матери, девочки по-прежнему двигались размеренно-унылым шагом, все молча, молча, — может быть, они были немые…

Наконец стала лошадь, и хозяин защелкал кнутом о землю, взметывая пыль, ругаясь.

— Лошадь устала, — сказала женщина.

— Кто устал, кто устал? — закричал мужичонка. — Что ты городишь!

— Лошадь устала, — повторила женщина, — дай ей передохнуть.

Мальчик проснулся и тихонько заныл, прося поесть, и мать сунула ему в руку комочек курта, как и велел старик. Мальчик зачмокал губами, женщина положила его на траву и сама отошла за кусты.

Мужичонка стоял возле лошади, не спеша распрягать, но гладя ей морду, словно винясь за недавнюю свою суровость.

— Простите, дядя Мамадыш, — сказал Габдулла, — судя по вашему имени… ведь Мамадыш это название деревни. Так, стало быть, вы оттуда?

Тот не ответил.

— Верно, — подтвердила его жена, выходя из-за кустов. — Наша деревня называется Мамадыш. А его зовут Фатых.