Заботы света

— Он сказал прекрасные слова… о том, что жизнь может быть для каждого радостна. Но чтобы она была радостна, надо полагать свои цели не в себе, а в делах любви. Не в себе… о, я хорошо понимаю теперь! Дела любви в других, вне меня, а в других. Я боялся насилия, ненавидел его, а ведь оно ничтожно, а велико только дело любви, я это постиг, брат мой… теперь-то я могу вас так назвать?

— Называйте как вам угодно. И… давайте без шуток.

— Я не шучу! — вскричал Шарифов. — Нет! Я только сказать хочу… что очень, очень вас понимаю, ваша душа больна любовью к несчастным, разве я не прав? Но вы не можете один, понимаете? Вы думаете: я свободен, я один, я сам по себе. А быть одному ужасно, одиночество унижает человека, не уходите же! Вы ведь слышите вокруг себя голоса, вас зовут то акчурины, то клерикалы, то националисты… ведь вот поймите простое: вы презираете капитал, всех, кто поклоняется ему, вы презираете продажных священнослужителей, торгашей, жандармов. И наше братство тоже презирает всю эту мразь. И… разве вы герой? То есть я хочу сказать: разве вам хочется быть героем, то есть… чтобы за свои принципы, за идеалы — очертя голову да прямо под копыта эскадрона? А вы спросите у Фатиха Амирхана, таков ли он, чтобы лбом в стену, чтобы один, без всякой поддержки?

— Ах, не морочьте мне голову! — дружелюбно сказал Габдулла. — Не хотите же вы сказать, что мое дело безнадежно. Но если даже так вам кажется, то я вам скажу… мне все-таки остается право выбрать, с кем же мне идти. И скажу вам еще: когда это потребуется, я сумею выбрать.

— Но кто вас окружает? Там у вас сплошное притворство, да вот хотя бы Фатиха и взять! Он сын муллы, но линию гнет иную, а в то же время держит себя в определенных рамках, как и следует сыну почтенного священнослужителя. Ну, про Акчурина говорить не буду, вы и сами знаете его увертливые повадки… Я скажу простое, простое! Люди не должны враждовать, не нужны им войны, и вот мы, наше братство, отказываемся тянуть солдатскую лямку. А кто из вас может себе такое позволить? Где ваша свобода?

— Мы ведь живем в эпоху людей, — вроде в шутку ответил Габдулла. — Но даже в эпоху богов были войны, армии… словом, была действительность. Может быть, мы найдем оправдание моим друзьям… ну, сказав, что они не в легендах живут, а в действительной жизни.

— И… и не перебивайте! Вы пытаетесь как-то согласовать свои действия с действием этой ужасной, ужасной жизни. Она вас обманет и заставит плясать под свою дудку, да, да!

Выкрикнув последнее, Шарифов повернулся и — бегом по улице, длинные полы сюртука мельтешили и скрывались в пыли. Вот сумасшедший, подумал Габдулла, отмечая, однако, некую здравость в его сумбурной речи. А здравым, представлялся упрек, будто бы друзья Габдуллы ходят окольным путем и вступают в соглашательство с малоприятными людьми…

День-другой он помалкивал о своем посещении Мубарака-хазрета, но потом сказал Фатиху. (А про Шарифова все же не стал поминать, ну его — сумасшедший!)

— Очень любопытно, — проговорил Фатих, подымая глаза от свежей газетной, полосы. — И о чем же вы говорили? О братстве?

— Собственно, я все больше молчал.

— Ко всем этим раскольникам, мусульманским или иным, я отношусь незло. Они бунтари, а это все-таки достойно внимания. Но раскольничество уводит от людей…

— Они говорят о единении.

— Да, они надеются. Но проходит время, и ряды любого такого братства редеют. И дело не в том, что люди перестают верить в религию. Они не могут вытерпеть замкнутости. И голод, и холод, унижения — все вынесут, но замкнутости вынести невозможно.

— Удивительно, под носом у властей в огромном городе существует организация, ставящая целью неповиновение властям. Их не трогают, между тем как нас.

Фатих засмеялся:

— Они не разделяют богатых и бедных, это в глазах властей уже достоинство. — Хмуро задумавшись, он продолжал: — Боюсь, что за фокусы сектантов придется когда-нибудь расплачиваться нам.

— Но… возможно ли такое — смешивать нас и каких-то религиозных фанатиков?

— Такая мысль может прийти, если уже не пришла, в голову департамента полиции. Есть тревожные догадки… в Париже некто Хаджи-Тляш издает журнал «В мире мусульманства» и так смело, так откровенно пропагандирует панисламизм среди российских мусульман, что дает сто очков вперед завсегдатаям Сенного базара. Никто из наших людей не знает этого редактора, но, по слухам, он провокатор.

Если на эту уловку клюнут националисты, подумал Габдулла, откроется путь погрому.

— А что, как у Шарафов? — спросил он, готовый услышать самое неутешное.

— Один выход — перепродать типографию кому-нибудь из наших людей. Однако, — улыбнулся Фатих, — не будем предаваться унынию. Вон Галиаскар просит о журнале. Даст бог, разрешат. — Он отодвинул лежащий перед ним газетный лист и задумался, как будто что-то еще хотел сказать. — Ладно, отдыхай, я почитаю полосы.

Габдулла молча встал и пошел в свою комнату. То, что Фатих не все ему говорил, обижало его, но и сам он догадывался, что друзья, защищаясь, будут втянуты в новые опасные перипетии… а его хотят оберечь от неприятностей.