Заботы света

Он лег и долго лежал с открытыми глазами, перебирая в памяти последние события, думал о бедной женщине, которая была ему приемной матерью. Вспомнил, как, принаряженная, весело собирала его на базар… Ярмарка пылала соцветьем одежд, гремела звуками, возгласами фокусников и устроителей аттракционов. Распродав товар, они не спешили уходить, мать покупала в лавке разную обиходную мелочь, подолгу разговаривала со знакомыми женщинами, потом шли пить чай в шумную жаркую харчевню. И вот уже день на исходе. «Не пора ли, сынок, домой? Небось отец заждался». — «Да, мама». Шли широким лугом, лежащим между слободами… одинокий вяз стоял над прудом. Мать, побросав покупки, подбегала к дереву и, обняв его, замирала. Вяз почитался  д о б р ы м  деревом и сильным, — если обнять его и, крепко прижавшись, произнести молитву, он мог избавить женщину от бесплодия. Как же молода она была и как хотела родить наследника для милого, доброго дядюшки Мухаметвали!

И что за жизнь у нее теперь? Вот вы, Мубарак-хазрет, говорите о братстве между людьми в будущем, но почему вы не относитесь милосердно к человеку уже сейчас? Ведь простое уважение к человеку, к его достоинству — это уже начало всякого братства между людьми. Или в братстве вашем по-прежнему будут рабыни?

И тут он вспомнил — а все ворошил в памяти, и никак не вспоминалось из всего сказанного Шарифовым сумбура что-то действительно важное, — а тут вспомнил: верно ведь, ходил Ваиси, основатель братства, к великому старцу в Ясную Поляну. Вспомнил и потревожил в себе какое-то ревнивое чувство: черт подери, вот бы ему такое, ну, явиться к великому старцу под видом скитальца-дервиша и сказать, что он ищет пути к добру, к сбережению и возвышению Духа, ищет братства и не находит его среди людей. И старец, быть может, ответил бы: вот мы разговариваем с тобой и понимаем друг друга, и меж нами бог, наша совесть.

Старец, несомненно, понял бы его мысли о том, что ему не по пути с ачкуриными, о том, что служители веры насквозь лживы и слову ихнему нельзя верить… Но как бы отнесся он к мысли, которая окончательно утвердилась в Габдулле сравнительно недавно: он не пойдет путем дервиша, нет. А приманчив же этот путь и чист, без подлостей!

Но тут он словно не решился продолжать воображаемый разговор с великим старцем: прежде надо было доспорить с дервишем. И он сказал дервишу: «Нет выше и разумней идеи сбережения и возвышения Духа, ибо только Дух ведет нас по жизни и только благодаря Духу живет в нас человечность. Но вот что меня смущает и чего я не могу понять… Уйти от зла к добру — это я понимаю, от суеты к созерцанию, от накопления богатств к накоплению чистых помыслов — и это я понимаю. А непонятно мне вот что: мы верим в силу Духа, но верим ли мы в уничтожение зла? Не уходим ли мы в поисках высшего, отчаявшись от неизбежности зла? Вы говорили, что все природно, и зло природно и, значит, неизбежно… Но как же все это бессмысленно, безнадежно, если я, натрудившись мыслью и чувствами и возвысив Дух, приду к неутешному! Пусть даже и так — пусть все природно и все по кругу, и я уйду, пройдя свой короткий круг, — но пусть я уйду, провозгласив свое несогласие с неизбежностью зла.

Что у меня сейчас? У меня работа. И все хорошее, что есть, и все плохое, что есть. И моя вера, что я именно тот, кто сотворен именно для этого времени. Я его принимаю, а значит, принимаю борьбу. Я буду ждать, я буду готов к испытаниям, которые положены мне, я понесу ношу, которая положена мне…»

14

С весною дни стали протяженней, но совсем не краше; только удлинилась скука, с дальнего края которой брела навстречу будущая старость.

По годам Рамееву далеко еще было до старости, но что-то уставало в душе, теряло любопытство к череде событий. День вызывал утомление, а ночь манила какою-то сладкой опасностью. В таинственной ее укроме полюбил он сиживать без сна.

Из полуоткрытого окна слышался в тишине шум весенней воды, звук лопающихся почек, какие-то голоса, словно обернутые теменью. А то слышался стук колес, и думалось — едет Фирая-ханум. Или извозчик привез со станции кого-нибудь из студентов, например Галимджана: не найдя ночлега, он решил ехать прямо к нему. Но звуки исчезали, и становилось глухо, однако вкрадчивый гром чудился вдалеке распростершейся над землей ночи. Да, говорил он себе лукаво, еще не скоро до первой весенней грозы, но я, кажется, слышу ее раскаты. Должно быть, над Гератом сейчас гремит и льет лейсан, весенний дождик. То сам он чудил так, то верил, что и вправду слышит грозу над Гератом или Бухарой.