Заботы света

В одну из ночей особенно сильным был приступ кашля; вконец изможденный, он встал, зажег свечу и двинулся было к столу, но закашлялся опять, горлом пошла кровь, но кашель почти тут же прекратился. Он дошел до кровати и лег навзничь, не отнимая полотенца от губ. Странный, внезапный покой обволакивал тело, была такая слабость, что лень шевельнуть пальцем, но мысль работала четко, без страха, спокойно. «Такого не может быть, чтобы так вот сразу… проклятый кашель, я слишком напрягался, наверно, в горле лопнул капилляр. Впрочем, завтра схожу к врачу».

Не было сна, но и кашель больше не повторялся, была только слабость, которую можно было бы посчитать за лень. Да, все это очень походило на лень, и страха он не испытывал. Он думал — теперь уже умудренно-насмешливо — о ничтожности перекоров с бывшими товарищами, о собственной мальчишеской запальчивости, о том, что у него нет ни зла, ни обиды на Сагита-эфенди… бог с ним, пусть живет как ему хочется. Все этакое он оставит, будет писать стихи, напишет еще один учебник, а там, даст бог, возьмется за роман; пожалуй, он готов… пора, пора!

Но прежде надо бы как-то упорядочить жизнь. Вот, может быть, снять квартиру в каком-нибудь тихом уголке города, развязаться с бездельниками, которые только пьют, прожигают жизнь. Ему-то зачем такое, с какой радости пить, с какого горя прожигать жизнь? Ему надо работать… Мысли немного путаются. Впрочем, нет: он ведь думал о том, что надо работать, о том, что у него должна быть наконец-то семья, свой угол, радость, какую могут дать только дети. И если бы добрая, милая девушка, такая, как… Мысли немного путаются, ведь он хотел сказать: такая, как Зейтуна, а сказалось, нет, вспомнилось… да, только вспомнилось. Была Диляфруз. А в промежутках между безверьем и надеждой появлялась Нафисэ, замкнутое, кротко-счастливое существо, — и чувство его не знало останова, как не знает его даже схваченная льдом река, бегущая своей дорогой в глубокой укроме. Была Фирая-ханум, от чьей властной красоты он бежал, и вот теперь маячила перед взором Зейтуна. Которую из них он любил? Или не любил ни одну, а все его чувства были только желанием любви… да, вот что не иссякнет… пока еще не истощается, это желание любви. Когда-нибудь кончится и оно, и тогда конец всему.

А что, если бы его жизнь сложилась иначе? Ну, стал бы он муллой или учителем, жил бы, наверно, в деревне или в маленьком городке, была бы у него семья… Судьба? В детстве еще она оторвала его от родных, от его сословия и отдала в руки простолюдинов — бедной деревенской старухи, казанского кустаря, крестьянина. Но мальчиком еще он знал, что, закончив медресе, вернется в свое сословие. Не вернулся. Призвание определило его дальнейшую жизнь? Но что значит само по себе призвание без связи с судьбой? Как могут согласоваться наклонности человека к какому-нибудь занятию и то неминучее, что называют судьбою? И где же место свободе выбора, вольному деянию?

Мысли немного путаются… да, вот что: быть может, его слезы, детские жалобы, сиротство — они-то и стали поэзией? Быть может, страдание и печаль и есть поэзия? Ведь, например, юмор сам по себе еще не поэзия. Крестьяне и споют веселое, сочиненное на ходу, байки-шутки расскажут, а потом берутся за труд. Быть может, их труд и есть поэзия? А его труд в том, чтобы выразить страдания. Но красота… разве не она вызывает к жизни поэзию? Разве страдания? Нет, не страдания, а то, как человек преодолевает страдания. Преодоление — вот поэзия. Преодолевать, превозмогать… это ему подходит, это знакомо.

Уже под утро он заснул и проспал крепко час-другой. Потом встал и, чтобы не тянуть время, спустился в нижний этаж и чай пил в буфете. Ровно в десять он уже сидел в приемной у доктора. Как-то мельком вспомнилась встреча с Ольховским и его совет сходить непременно к Гартману. В приемной кроме него сидели еще трое: толстый, с одышкою господин в раскрытом на груди чесучовом пиджаке — он был первым в очереди — и две женщины, одна молодая, шафранно-желтая, очень красивая, в траурно-черном платье, облегающем узкие покатые плечи, и, по-видимому, ее мать, седая и грустная. Он спросил, обращаясь к старшей:

— Простите, фамилия доктора?..

— Мостовщиков, — ответила женщина.

— Благодарю вас.

Что ж, пусть будет Мостовщиков. Тем временем пригласили господина с одышкою, и Габдулла встал и пересел на его место, близко у двери. «Вот теперь моя очередь, — подумал он с каким-то веселым чувством, — зайду-выйду — и вся недолга! Нет, брат, жизнь такая штука, что докторов вовсе не избежать». Господин с одышкою очень скоро вышел из кабинета, откровенной пожимкой плечей выразил недоумение:

— Две минуты — и нате вам настойку пустырника. Преспокойненько, экво алимо!

— Следующий, — позвал из кабинета трубный, с легкостью повелевающий голос, и Габдулла, зачем-то улыбнувшись, вошел. — Так-с, извольте раздеться до пояса. Ну, милый, побыстрей!