Заботы света

Вроде чудно: вместо того чтобы остановиться в доме у единоверца, мулла предпочитает постой у русского мужика. Но все объяснилось вечером, когда, находившись по базару, в доме у Парфена собрались пять-шесть мулл из разных деревень. Старый уже, но легкий на ногу, поворотливый хозяин водрузил на стол огромный медный самовар, а рядышком другой — вдвое меньше, при виде которого гости оживленно завозились, запротягивали каждый свою чашку. Хозяин подсел к компании со своим граненым стаканом, уже наполненным. Кабир-мулла, не спрашивая, налил и Габдулле из маленького самовара, затем обмакнул мизинец в его и свою чашку и, стряхнув с мизинца, промолвил:

— В аль-Коране сказано: даже единственная капля ее — великий грех. Так мы ее, эту каплю, выплеснули… пей, братишка!

Так, от времени до времени прикладываясь к чашкам, гости вели беседу: о красивых женщинах, о лукавых служанках, о каком-нибудь незадачливом сотоварище, который попался на ухаживаниях за вдовицей. Габдулла, посидев часок, поднялся, и хозяин тотчас же предложил место на печке: «Сичас там самая тепель!» И, взяв стакан, он удалился в закуток свой, чтобы гостям не мешать. А гости долго еще сидели и разговаривали. Габдулла несколько раз просыпался и видел смутное это застолье, слышал веселые голоса. Но утром, когда он вставал, в доме никого уже не было, маленькие, темные от пыли часики на стене показывали девять. Он умылся из жестяного, сильно брякающего умывальника и сел к почти остывшему самовару. Избу за ночь выстудило, было неуютно, зябко.

Но вот затопало, заскрипело в сенях, вошел Парфен, пахнущий морозом и весь точно принаряженный; борода и усы в куржаке, снег на шапке и на воротнике шубенки. Он снимает шапку, шубенку и вешает на гвоздь около двери, затем в валенках топает к столу, хватает, словно игрушку, ведерный самовар и несет его к кадке с водой. Заливши самовар, затопляет его, набив узкое жерло древесными кубиками.

— У-у! — говорит он, хохоча и покачиваясь. — Базар-тоэ базар — гу-удит! А ты, значит, не пошел? Нда, вдумчивый ты, книгу все читаешь. Священная или так, про суетное?

— Про суетное. Да я и не читаю, взял со скуки. А на базар не хочется — зябко что-то.

— Эт-то мы… затопим, — вскинулся старик. — Дрова с вечера припасены, за-атопим! — Но опять сел, опять заговорил: — Ты, гляжу, как барышня, тонкий, любовный. Вот кашляешь тоже, — как будто кашель-то как раз и был приметой пригожести. — Ты, слышь, как у нас грудную-то болезнь лечут: салом барсучьим. Так легчит, так легчит! — Поговорив этак, он встал и, порывшись в сундуке, достал рисованную маслом картинку: Александр Второй, зачитывающий перед крестьянами манифест.

— Вот погляди, нашего рисовальщика работа, сын писаря балуется. Да так похоже — вылитый государь.

— Добрый был царь, — сказал Габдулла, чтобы молвить приятное старику. И не ошибся: Парфен вдохновился новой задачей для говорения.

— Как до указа крестьянин жил… хуже нельзя! Теперь крестьянин, покуда свой хлеб не уберет, к помещику не побежит, хотя бы и по шесть гривен в день посулят. Уж тот, бедный, кланяется, кланяется… мужику-то! — смеялся Парфен. — Однако и с ним надо по справедливости, он тоже понимает, когда у мужика беда: и семенами поможет, и денег даст на сбрую, на лошадку.

Наговорившись, старик убрал в сундук малеванного царя с крестьянами, повздыхал о чем-то и стал затапливать печь. А вскоре вернулся дядюшка со своими приятелями; завалили угол покупками, шумно затолпились около вешалки, снимая полушубки и стеганые пальто, по двое враз умывались из бренчащего умывальника и по двое, по трое утирались длинным, быстро намокающим полотенцем. Сели пить чай. Тут между ними произошел горячий разговор: одни предлагали остаться до завтра, другие хотели ехать немедленно, в особенности дядюшка. Охолонув после чаепития, он стал поторапливать Габдуллу: давай, братишка, давай, к вечеру надо поспеть домой! Стали выносить покупки, укладывать в сани; спешно, спешно запрягал он лошадь, накоротке переговариваясь с приятелями и уже прощаясь до следующего раза.

Парфен, простоволосый, в шубенке, наброшенной на худые верткие плечи, растворив ворота, стоял сбоку, крича озорно и громко:

— Ноныче хозяйка пряников дождется, ага! Доброго пути, купцы хорошие, дороги вам ровной!..

— Айда, знаком, сам бывай, — отвечал дядюшка на том странном, исковерканном наречии, которым пользовались в разговоре между собой татарин и русский.

Площадь, вчера еще торжественная и шумная, нарядно-пестрая, нынче выглядела скверно, пусто — вся истоптанная, пахнущая конюшней; по ней, делая голодные зигзаги, бегали бродячие псы, и маленькие оборвыши, рыская возле лабазов и что-то подбирая с земли, злыми воплями отгоняли их прочь. А за деревней, по обеим сторонам колеистого, наезженного проселка, широко и чисто сверкала снежная пространная ровность, по которой словно катилось что-то огромно-легкое, играющее к радости. Вскидывая под самую дугу мохнатую голову и весело всхрапывая, бежал к дому отдохнувший коняга.