Заботы света

Но — вот чудеса провидения! — язык будто жил особенной жизнью, он развивался, не коснел и все более становился языком народа, отдельного от других, пусть даже и очень близких ему племен. А в городе, где аристократия выступала за новизну и современный уклад, современную культуру, язык, как ни странно, выглядел дремучим, малопригодным к употреблению. Газеты и журналы старались внедрить в народ некое общее для всех российских мусульман наречие, дабы объединить их. Но деревня хранила и развивала свой язык, который городские эстеты считали простонародным, неизящным, вообще нелитературным. И, пренебрегая живым народным языком, они, по существу, пренебрегали тем немногим, что оставила их народу судьба, — его жизнью, его историей, запечатленной в слове. Чего стоила хотя бы одна поговорка, которую обращают к зазнайке: «А ты никак божественный барашек со звездой?» — поговорка, восходящая к тотемизму. А легенда о Саке и Соке, братьях, превращенных в птиц! А легенда о белом волке!

Поразительно, думал Габдулла, существует язык, которого как бы вовсе не берет в расчет современная литература. Она высокопарна, поверхностна и как бы не связана с реальной историей казанцев и реальной теперешней их жизнью. Да любая народная песня ближе к действительности! В песнях просто и точно говорится о насущном, в них нет того мистицизма и дрожи, с какою произносится в художественных перлах имя бога.

Богач надевает шапку, я — шляпу,
И летом ношу, и зимой.
Ничего не поделаешь, бог
Распоряжается нашей судьбой.

А песни старинные, протяжные, идущие из далека времен! В них больше смысла и примет народной судьбы, чем в сочинениях о прекрасных принципах. Ветер развеял пепел древнего Булгара, из сожженной Казани ушли поэты и мастера ремесел, разрушились храмы — нерушимым остался язык…

В соприкосновений со старым есть сладкий обман: будто и сам ты в прошлом, и народ в многовековой своей жизни жил и лучше, мудрей и душевней. Старое имеет над нами сильную власть… Он понимал это и остерегался преувеличенных оценок, сперва в своих занятиях — слушании песен и записывании некоторых из них — видел лишь отвлечение от суетной и злой сиюминутности.

Так проходили день за днем, многие события, отодвигаясь все дальше, выглядели теперь мелкими; опять надеялся он на лучшее. Он чувствовал себя окрепшим, поздоровевшим и радостно думал: да полно, так ли серьезно он болен, и не ошибся ли доктор? Ведь если бы у него была чахотка, разве он чувствовал себя так бодро, так легко? Вот уже опять его тянуло в город, а это вернейший признак свежести сил и бодрости духа.

Но некая тревога, похожая скорее на предчувствие, заставляла о, чем-то смутном задумываться, во что-то вокруг себя вглядываться. Да вот хотя бы в дядюшку: как-то чудно и таинственно ведет он себя, какое-то скорбное вдохновение чувствуется в том, как он оберегает своего родича от лишних людей, а если окажется приезжий из другой деревни, то не зовет Габдуллу, а только заглянет к нему в домик и скажет многозначительно: «Тут, стало быть, гости у меня. О тебе я помалкиваю, чтобы, значит, не беспокоили». А как-то дядюшка прямо спросил: нет ли у него причин для опасения, помнится, наказывал помалкивать о своем приезде?

— Нет, — ответил он, — нет никакой причины, кроме одной: я очень устал, хочется побыть одному.

Кабир-мулла недоверчиво помолчал, затем предложил:

— Я в Искерле собираюсь, на базар. Может быть, книги надобны, так я привезу.

— Возьми и меня.

— Мороза не боишься? Ладно, будь по-твоему.

На следующее утро, напившись чаю и одевшись потеплей, поехали. Погода стояла морозная, но тихая, без ветра, в утренних сумерках дремотно качались покатые снежные поля. Лошадка у Кабира-муллы была крепкая, бодрая, кошева не хуже купеческой — глубокая, с широким выгнутым задком, однако по колеям, занесенным снегом, ехали не шибко. Чтобы не замерзнуть, Габдулла выскакивал из саней и трусил рядом, да уставал скоро, ртом хватал резкий холод.

Приехали в полдень и угодили в самый разгар: широкая площадь кишела людьми, дорогу и ту запрудили, пришлось пробираться краем, почти задевая палисадники. Дома стояли сплошь пятистенные да крестовые, крытые листовым железом и крашенные в зеленое, стены опалублены, окна все резные, ворота глухих крытых дворов красовались филенками и узорной отделкой — это все жилища волостных чиновников и зажиточного люда. Дальше поехали — скромный домик земской школы, амбулатория, избы попроще, горбылем крытые, огорожены жердянником.

— Тут у меня знакомый хороший, — объяснил, дядюшка, заворачивая в переулок. — Парфеном зовут. Не заедешь, обидится. Раз, говорит, ты мне друг, ночуй только у меня, вот как! — Кабир-мулла за многословными доводами, несомненно, что-то скрывал.