Заботы света

В деревне Габдулла и не слыхал про коньки, а тут заимел настоящие, с лапками, по названию «Нурмис», купленные дядей Галиаскаром. Но он, как и друзья его, катался на деревянных колодках с железными подрезами, которые делал им брат Саньки — Дмитрий. Они катались на тротуарах, на мостовой, обгоняя друг друга, цепляясь за извозчичьи сани. А когда становилось темно, шли к решеткам городского сада: там гимназисты, приказчики, молодые корнеты и чиновники, и барышни тоже, катались при свете газовых фонарей под музыку казачьего оркестра. В буфете они пили чай и ели сладости, эти счастливчики. Но зато не ездили они за извозчичьими санками и не были приятно сечены колким морозным ветром. А летом не пускали бумажных змеев. А у мальчиков — и простой «монах», и расписанные красками, с различными трещотками и лебедками, широкие, тяжелые змеи! Бежишь что есть силы, чувствуя, как все звонче натягивается в твоей руке суровая нитка, а там стоишь и только потравливаешь нитку и щуришься в небо — в глубокой синеве еле видимой птицей реет твой змей.

А игра в бабки, в чижика или в городки! И просто когда лежишь на чьей-нибудь крыше, и вдруг набат пожарного колокола, и Санька крикнет: «Стервы горят!» — скатится кубарем вниз и помчится на звон колокола, туда, где клубится багрово-темный дым и слышатся вопли: стало быть, горит публичный дом. Так как заведения эти горели часто, а Санька не пропускал ни одного пожара, у него скопилось порядочно-таки коробок с пудрой и флаконов с духами, обгоревших, перемазанных в саже, с отколотыми уголками.

Но ни с чем нельзя было сравнить голубиную охоту, которой он с упоением и каким-то доселе незнаемым азартом занимался всего-то, может быть, месяц-другой. Занятие в том только и состояло, что он приходил каждый день в низенький дворик Гладышевых и, сидя на краю круга, на мягкой прохладной травке, смотрел, как тихонько ходили, гулили беспечно-нежные красивые птицы. Были у Саньки «сороки» с пестрым, беспорядочным оперением — пятак за штуку, небрежно говорил о них Санька, — но были тульские, с белыми тушками, с черными и красными головками, был жук вилистый и даже один белохвостый жук — трубастый, с мохнатыми лапками, с пушистым венчиком на шее. Санька говорил, что стоит жук двадцать рублей, но он его и за сто не продаст.

Санька отдал ему пару тульских за коньки «Нурмис», но как только Габдулла появился у себя во дворе с голубями, тетушка закричала, заплакала, переполошив весь дом и сильно напугав племянника.

Дядюшку случай с голубями сперва распотешил, а потом возмутил. Как же так, голуби, пустая забава, и никакого интереса к дядиному занятию, к лошадям, ко всему, чем полон двор! Не оправдывались упования на бойкого наследника…

5

Из деревни получили известие: умер дальний родственник Галиаскара, остались двое сирот — мальчик и девочка. Галиаскар решил взять детей к себе и послал вперед своего приказчика Габдрахмана, как будто сироты были редким товаром и заполучить их было непросто. Дядя возводил новый магазин, банк задерживал деньги, и дядя волновался, торопил банк, но в конце концов, не дожидаясь ссуды, помчал за своим приказчиком.

Детей привезли. В Казани Галиаскар переодел их в новую одежу, которая пообмялась в дороге, но все равно выглядела крикливо новой на худых, нескладных детишках, помеченных печатью откровенной убогости. Девочка хихикала, обдергивала на себе платьице и намусленным пальцем терла запылившиеся сандалии. Мальчик покрикивал на сестренку и крепко шлепал ее по остренькому задику.

С момента их приезда в доме начался ералаш. Нянюшка едва успевала поправлять задранные края ковровых дорожек, уносить обломанные листья фикуса, протирать мебель и оконные стекла. Девочка, насобирав во дворе старых тряпок, обряжала нищенками своих кукол. Мухаметгалей хворостиной лупил сестру с ее «нищенками». Хозяин терпел эту кутерьму два дня, но когда парнишка добрался до графина в шкафу и, хлебнув довольно, стал изображать пьяного мужика, он распорядился переселить всех троих в нижний этаж, где жила прислуга.

— И Габдуллу тоже, верно я тебя поняла? — переспросила тетушка.

— Да, да! — крикнул он. — И Габдуллу тоже.

Выдворив детей из своих покоев, он между тем наведывался в нижний этаж. С любопытством и некоторой брезгливостью наблюдал, как Мухаметгалей ест: подгребет ложкой мясо, схватит руками и грызет, чавкает, а глазами ищет уже другой кусок.

— Здоров же ты жрать! — удивлялся дядя. Пожалуй, он был доволен, что приютил обжору и, по всему видать, пройдоху: этакий не промахнется, если доверить ему дело.

А мальчик, вроде понимая, что к чему, охотно бегал с поручениями, вертелся возле повозки, когда хозяин выезжал со двора, а когда возвращался, раскрывал ворота, четко выговаривая: «С добрым прибытием, дядя! Позвольте, возьму саквояж. Скажу Гимади, чтобы поставил лошадь на выстойку. А то еще напоит раньше времени, болван!»

Поразительно, откуда бралось у него такое нахальство и самоуверенность!