Заботы света

Уходил год тысяча девятьсот шестой, глушил снегопад громы и стоны его и не мог заглушить. И в сумеречно-белой канители стоящего у порога января багровел и трепетал жаркий клик — б о р ь б а!

Гневливая буржуазия объявляла локауты, оставляя тысячи рабочих без работы и хлеба, закрывались профсоюзы и легальные общества, и господин Гучков театрально скорбел о том, что новая волна революции «похоронит и нашу молодую свободу, и остатки нашей культуры и благосостояния». Бога просили не миловать, а карать. И карали сами — арестами, военно-полевыми судами, разгоном предвыборных собраний.

После тяжелых арьергардных боев пролетарии снова шли в наступление, снова стачки и забастовки, баррикады, потери.

Уходил год тысяча девятьсот шестой, угасал его последний день, но багровел и гремел клик — б о р ь б а,  б о р ь б а,  б о р ь б а!

Вечером юноши побродили по городу. Пахло хвоей, снегом, пищей. Голод, пронесшийся по центральным губерниям империи, взвинтил цены на провиант, и слаще казался он тем, кто мог платить за него большими деньгами. В гостинице тридцатикопеечные обеды подскочили на гривенник.

Побродив, юноши вернулись в гостиницу, попросили в номер свои обеды и графин пива. Поужинали, подурачились папиросами «Дюшес», попели песни, и в одиннадцатом часу Габдулла поднялся: хотел еще поработать час-другой. В коридоре, когда он вышел, стояла темень, не сразу разглядел он человека, отскочившего от двери.

— Пардон… вассалям. Нет ли у вас спичек?

Гаерские усики, барашковая с низкой тульей шапка, длинные костистые пальцы. Спичка погасла в пальцах. Из холла в горловину узкого коридора желтой пылью тянулся свет керосиновой лампы. Человек, наверное, был полупьян или скучал безбожно, не хотел уходить.

— Я только что с улицы. Что делается!.. Повсюду ходят свиньи, хрюкают и бряцают шашками. Арестовали человека, который только и сказал, что губернаторша родила девочку с рыбьим хвостиком.

— Позвольте…

— О, забавнейшие происшествия! Гайни-мулла, представьте, полчаса гонялся за своей служанкой… девка в чем мать родила, а служитель аллаха…

— Гайни-мулла очень благочестивый человек, он не позволит себе такого, — твердо сказал Габдулла, обходя непрошеного собеседника. — Да и переневолился он в молодости, Гайни-то мулла.

— Истинно! — подхватил человек с гаерскими усиками, — У полкового доктора одалживался специальными таблетками… а тот ему: глотайте с оберткой и три дня не совершайте омовения — эффект необыкновенный. Стойте же! Не хотите девчонку? Свеженькая, как форель из ручья. Не толкайтесь. Эй, здесь хулиганят, смеются над приходским священником!..

Габдулла закрыл дверь перед самым носом подскочившего сукина сына и дважды повернул ключ. Тот взлаял, стал проситься, об дверь точно хвостом — тук-тук, тук-тук. Габдулла не отвечал, смеялся тихонько, но уже через минуту с огорчением понял: работать не сможет. Уж лучше бы дать прохвосту по физиономии, и пусть — полиция, пусть ночь в кутузке; небось утром выпустили бы.

Он лег, лежа долго читал и слышал звуки новогоднего бедлама то с улицы в двойное окно, то — совсем отчетливо — снизу, где торговал всю ночь буфет. Уснул перед рассветом, когда в лампе выгорел весь керосин, и проспал часов до одиннадцати.

Минлебай и Сирази, вставшие рано, уже ходили в город, нагляделись, наслушались и пришли делиться с новостями. В рабочей слободе арестовали нескольких рабочих, увели прямо с вечеринки: сидят, вроде празднуют, а вина не пьют. В публичном собрании во время маскарада взяли присяжного поверенного Чемринского, который, став на стул, произнес речь о значении искусств перед группой студентов и членов общества любителей изящных искусств. Еще больше слухов самых невероятных: ведьмастая старуха будто бы ходила всю ночь по Большой Михайловской и называла год смерти государя — тысяча девятьсот восьмой; человек, обликом японец, сыпал на тротуар из спичечной коробки засушенных холерных микробов; и прочее, все в таком же роде.

Друзья пообедали вместе, потом Минлебай и Сирази опять отправились гулять. Габдулла сел работать. Но вставал, шагал по комнате, подходил к окну. В блеске дня простиралась вся яркая, нагая улица, искрясь живым, неутомимым дробящимся светом. Неслись сани, полные переряженных шутников.

…для вас, души моей царицы, —
красавицы, для вас одних,
тех дней минувших небылицы…

Какая прелестная, удивительная фантазия, подумал он. Можно быть, наверное, счастливым, написав такие строки. Вот возьму и тоже сочиню — с запахами, с жизнью, какая дышит только в сказке о Шурале, лесном лешем, и богатыре; богатырь не княжеский сын, а простой дровосек.

Но, вздохнув, он отошел от окна и сел к столу, раскрыл брошюру «Царь-голод». Еще осенью он перевел несколько страниц, но вынужден был отставить, загруженный газетной суетой. А теперь опять садился, уже твердо намереваясь перевести брошюру всю и предложить Камилю.